Последний секрет - Бернард Вербер (2019)

– Из-за этой бесполезной одежды люди теряют привычку спать обнаженными, соприкасаться, гладить и ласкать друг друга. Герцогиня Бретонская записала, что для любви у дворянок были ночные рубашки с вырезами на уровне лобка. Вокруг этой дыры вышивали благочестивые сюжеты. Вместе с ночной рубашкой приходит целомудрие, а потом и стыд обнажать тело! Люди даже принимали ванну и мылись в рубашках. Каждый сам по себе, в собственной кровати и в ночной сорочке.

Далее вниманию экскурсантов предлагаются вилка и носовой платок:

– В те же самые времена грянули еще две антиэпикурейские катастрофы: носовой платок и вилка. Первый не давал прикасаться к собственному носу, вторая – к еде. Осязание лишалось смысла. Удовольствие превращалось в табу.

Они задерживаются перед литографией: древнеримская арена, львы рвут на части святого.

– А это противоположный лагерь. Там тоже давно не сидели сложа руки. Противоположность эпикурейству – стоицизм.

Это слово Миша произносит с неприязненной гримасой.

– Стоик извратил поиск удовольствия. Эпикуреец желает удовольствия здесь и сейчас. Стоик воображает, что боль в настоящем гарантирует гораздо больше удовольствия в будущем. Чем сильнее он страдает сейчас, тем выше его убежденность, что завтра он будет вознагражден. При всей иррациональности такова драма человеческой извращенности.

Миша подводит гостей к фотографии горы, на которой стоит мужчина, демонстрирующий отмороженные пальцы.

– Зачем, по-вашему, совершает свой подвиг альпинист, покоряющий Эверест? Ему холодно, он мучается, но терпит, потому что думает, что потом обретет горы любви. Как же я презираю героев!

– Некоторые геройствуют из романтических побуждений, – подает голос Лукреция.

– Романтизм – высший аргумент, узаконивающий антигедонизм. Невозможная любовь – это, может, и романтично, но я предпочитаю любовь реальную. Слыша от девушки «нет», я перехожу к следующей. Будь я Ромео из пьесы Шекспира, я бы заранее уловил проблемы, которые возникли бы с семейкой Джульетты, и во избежание лишних хлопот стал бы волочиться за другой.

– Вы не любите стоиков, не любите героев, не любите романтиков – короче, вам не по сердцу все, о ком слагают красивые легенды, – подытоживает Лукреция.

– Зачем страдать? Ради чего отказываться от удобств и наслаждений? Уверяю вас, борьба за удовольствие не так уж очевидна и не является заранее выигранной. Эпикур говорил: «Смысл жизни в бегстве от страдания». Но взгляните, сколько людей из сил выбиваются, приводят притянутые за уши объяснения, лишь бы погрузиться в скорбь и гордо ее переносить!

– Наверное, это тоже своего рода удовольствие – сетовать! – мрачно замечает Исидор.

Миша указывает им на место в музее, именуемое, судя по табличке, «Галереей подвигов». Там развешены фотографии людей, лакомящихся мясом с вертела на вершине вулкана и принимающих массаж от рук миловидных азиаток.

– Удовольствие – это еще и подготовка, – объясняет Миша. – Иногда ради какого-то особенного блюда члены нашего клуба голодают по два дня. Кроме того, мы, как показано на этих фото, поднимаемся на вершины вулканов, чтобы слушать музыку, и занимаемся любовью под водой, с аквалангами. Желание удовольствий, кроме всего прочего, обостряет изобретательность.

Они минуют портреты великих адептов удовольствия: Бахуса, Диониса. На гравюре изображен молодой Рабле, не забыт и его девиз: «Делай, что хочешь». Здесь же слова Лабрюйера:[4] «Прежде чем обрести счастье, надо засмеяться. Хотя бы от страха умереть, не засмеявшись».

– Великие эволюционисты XIX века, такие как Герберт Спенсер и Александр Бейн, хорошо все это понимали и считали тягу к удовольствию элементом естественного отбора. Уже тогда они ввели понятие «выживание наиболее приспособленного к наслаждению», гораздо более тонкое, чем «выживание сильнейшего».