С сердцем не в ладу - Буало-Нарсежак (1995)

Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. По фарватеру медленно двигался танкер. В эти сумрачные, серые часы вода освещала лица снизу, словно снег.

— Нет, — произнесла она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.

Лепра, сжавшись от боли, не отставал:

— Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?

— Я? Как бы не так. Я всегда была готова все ему простить. Скажи он: «Меня соблазнили, и я не устоял», я любила бы его по-прежнему. Так ведь нет! Но он вдобавок пытается разыгрывать благородного героя. Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. И я оказывалась во всем виноватой. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!

От этих упреков Лепра почему-то почувствовал себя неловко. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.

— Но, однако… — начал он.

— Не надо, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебно свежим ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного прикосновения. Он качался, как дерево под ветром. Он ощущал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где-то, в потайном уголке его сознания, голос твердил: «Плоть всегда нова. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…»

У него перехватило дыхание, и он выпрямился. Ева, все так же подняв к нему лицо, не сомкнула губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавым пятном. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив боязливым и печальным счастьем.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.

Они посмотрели друг на друга. Черные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник к ее лицу.

— Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…

Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас выложить ей все о своих слабостях. Хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что чрезмерная близость может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?

— Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?

Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Теперь у нее было совсем другое выражение лица, как у тех деревянных дев, венчавших нос старинных кораблей. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев своей новой песни «Вот и ноябрь».

— Ладно, — решила она. — Останусь в этом платье.

— Ты в нем как гризетка.

— Вот и прекрасно!

Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы на все лады повторяли: ломаная линия губ, две черточки — ямочки на щеках, легкий мазок, намечающий нос (настоящая парижанка), и тяжелые мрачные глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных, школьников. Не избежал этой участи и Лепра.

— А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.

— Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…

— О! Я понимаю его игру. Он хочет меня уничтожить, вот и все. Он напишет для нее одну песню, вторую… Ты не знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, как пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.

Лепра привык к сменам ее настроения.