— Да и вы тоже готовы, чего болтать то зря. Уж прошу вас, моя госпожа, допустите уже меня до себя, мочи нет теперь, со вчерашнего дня терплю.

«Дурак».

Вот возьми бы он, да и повали её в перины, да не спрашивая разрешения сам раздвинь ей ноги, даже пусть и не хочется ей. Ей бы может и не так скучно было бы.

— Ладно уж, — говорит Агнес, — бери, раз невтерпёж тебе.

А сама всё думает о том, когда же зелье начнёт действовать.

Вечером Агнес открыла тетрадь. Теперь, когда готовила она всякие снадобья, то делала записи, чтобы не забывать и не путаться. Зелье, что вводило людей в беспамятство на первый взгляд удалось на славу, темное, тягучее, со смолянистым запахом. А дурак- пирожник даже не уснул от него. Так и брал её, пока на улице темнеть не начало. Лишь потом сказал, что в голове у него туман, словно он во сне. Хотел тут у неё лечь спать, но она его прогнала. Нечего, не ночлежка для бродяг тут. Он сказал: «Спасибо и на том, госпожа», оделся и ушёл. А она, приняв свой естественный вид, взяла тетрадь, снова улеглась в кровать, и стала думать почему же это варнак не упал без сил, не потерял чувств и не забыл всё, что было с ним сегодня?

Но утомил её пирожник страстью своею, так утомил, что глаза у неё закрывались над тетрадью. Ничего не надумала она, бросила тетрадь на пол рядом с кроватью и позвала Уту. Когда та пришла, повелела

— Вазу ночную подай.

Было ей лень идти до нужника. А как управилась, сказала служанке:

— Лампы погаси, только ночник оставь.

И тут же заснула, даже не подумав о том, что платья у неё к завтрашнему обеду нет.

Карета осталась во дворе, Игнатий на козлах, Ута, она её взяла с собой на всякий случай, сидела в карете. Девушка, как вышла, пошла по ступеням вверх, там слуги приняли её шубку. Так и пришлось ей идти в платье старом, платье позорном. И у нижних юбок её подолы были не белоснежны. И башмачки её не были безупречны. Но разве в том её вина, а не вина её дяди. Но кое в чём она не удержалась — к белилам и румянам добавила себе немного губ, потолще их сделала. Ну и волос немного прибавила, самую малость, чтобы причёска попышнее была. Лоб чуть покрасивее. Скулы чуть повыше. Грудь. Ну тут она не удержалась. Стала даже сомневаться, уж не переборщила ли. Аж немного дышать было тяжко. И роста прибавила. Вон Брунхильда какая каланча церковная, оттого, видно, к ней мужчины так и льнут. Платье стало мало. Ну да ладно. Ничего. Она оправила одежду свою пред огромным зеркалом в прихожей. Ей тоже такое зеркало было нужно. Интересно, сколько такое стоит? А кругом лакеи, лакеи. Все одеты не хуже господ.

Мажордома и вовсе с вельможей можно спутать, он ей низко кланялся:

— Как прикажете доложить?

— Агнес Фолькоф, — отвечает она, а сама волнуется.

Они с ним идут по лестнице вверх. Девушка волнуется ещё больше. Так они доходят до больших дверей. А тут он подлец, вдруг делает ей рукой знак остановиться. Прямо перед дверями.

Что? Что случилось? Может с ней что-то не так? Может платье её недостаточно хорошо для этого обеда? Так отчего же он её сюда вёл, а сразу ей не сказал?

Сердце упало у неё. Так она перепугалась, что руки вспотели. Остановилась и в необыкновенном волнении стала ждать, что дальше будет. А дальше лакей перед мажордомом распахнул двери, тот вошёл в ярко освещённую залу и крикнул звонко, так, чтобы все слышали:

— Девица Агнес Фолькоф.

Кажется, от волнения Агнес даже пошатнулась, замерла, а мажордом, повернувшись, шепчет ей любезно:

— Госпожа, прошу вас, входите.

Она еле смогла сделать шаг в залу. А там… Окна огромные, солнце в них светит, зеркала, зеркала повсюду. Света столько, что зажмуриться впору. И люди, разные, вельможи, городская знать. Дамы и господа, священники. И молодые и старики, что у стен сидят. И все на неё смотрят.