Башмаки на флагах. Том второй. Агнес - Борис Конофальский (2020)

А отец Франциск словно не слышит его. Стоит, глаза в паству таращит.

«Господи, да придай мне смирения…» Шепчет молодой монашек, что стоит сразу за правой рукой епископа, думая, что не слышит епископ викария.

А Франс Конрад фон Гальдебург, епископ маленский словно в соляной столб превратился. Ничего, ни слова из себя выдавить не может.

«Господи, да придай мне смирения…» — уже громче говорит викарий.

А епископ всё молчит, ни в какую говорить не хочет.

А по рядам прихожан сначала шуршание пошло — то жёны в удивлении ноги переставляли, юбки у них при этом шуршат. А потом и шёпот, сначала удивлённый, а потом пошёл и обидный шепоток с ухмылочками.

А уже после, видя, что епископ закостенел совсем, и смешки послышались. И будь только смешки, это ещё полбеды; какой-то подлец вдруг негромко, но так, что слышно было на весь храм, закричал обидно петухом. Наверное, пробудить замершего святого отца желая. Отец от подлости такой и встрепенулся, ожил, да как закричит:

— Кто посмел?

И кинулся вдоль прохода к тому месту, откуда кукарекали.

— Кто осмелился в храме Божьем голосом нечистого зверя кричать?

Бежит, злиться, а ноги в одеяниях путаются. Как не падает — непонятно.

Попы на амвоне переглядываются неодобрительно, губы поджав: чудит святой отец. Мальчишки на хорах, подлецы, так в голос смеются. Паства с мест встаёт, чтобы всё видеть, что там происходит. А отец Франциск к месту, с которого, как ему казалось, петухом кричали, подбежал, да ещё громче возопил:

— А ну, отзовись, кто тут кричал зверем нечистым? Не прячься, охальник, я не увидал, так Господь тебя видит!

Но никто не отзывается. А тут с другого конца храма, да уже не тихо, уже на весь храм снова кто-то петухом кричит. Протяжно, да с хриплым переливом.

И епископ, честь сана своего позабыв и чин тоже, срывается на крик:

— Охальники, по базарам меня лаете, теперь и в дом мой пришли меня ругать!

А сам при этом бежит снова. Бежит по храму. Епископу истинному, да в облачении, и ходить-то быстро нельзя, не почину сие, а этот бегает как мальчишка-посыльный. Викарий даже глаза отвёл, не хотел старый поп на этот позор смотреть. И ведь что хуже всего, так это смех. Мало ли в храмы дураков-охальников приходит, что святых отцов перебивают, да шутят во время служб. Прихожане таких и сами одёрнут, если нужно, а тут смеются люди над епископом. И что хуже всего, что и женщины смеются. Обычно набожные и тихие, а тут многие рты ладонями закрывают и хихикают над первым священником графства.

— Кто? — кричит отец Франциск, добежав до нужного места. — Кто посмел? Кто осмелился?

Не успели ему ответить, как с того места, где первый раз петух кричал, петух закричал снова.

И уж тут народ стал смеяться, не стесняясь, даже жёны ртов не прикрывали больше. А ещё и свистнул кто-то.

И уже хохот, и уже улюлюканье по дому Господа понеслись. До самых образов под потолком долетал срам и поругание. Вертеп, вертеп, а не храм.

— Господи, — говорил викарий, закрывая глаза рукой, — как бы храм по-новой святить не пришлось.

— Позор-то какой, на все окрестные земли позор тогда будет, — в тон ему причитал ещё один старый поп.

Уж как дослужили сию службу викарий и его помощники, они сами не помнили, знали, что под хохот и насмешливые разговоры паствы, которая проповедь и не слушала. Викарий старался, торопился закончить дело, всё совершал сам, потому как первосвященника своего, который убежал от позора в ризницу, так до конца ритуала он и не видел.

А на выходе после службы почти никто денег в соборную кружку не кидал. Люди выходили, вспоминали конфузы епископа, посмеивались. Женщины и те смеялись, не стесняясь. А у ступеней храма собралась немалая группа зажиточных горожан, они уж хохотали без стеснения. И один из них, тот, что в большом берете, спрашивал другого: