Королева Бедлама - Роберт МакКаммон (2010)

По всей мастерской летала пыль, клубясь вокруг выскочивших из бревен сотен гвоздей, и все еще был слышен шум разрушений, которые устраивал яростный Брут. Где-то посреди какофонии раздался хруст еще одного бревна — второй опорный столб, понял Мэтью, глядя, как снова дрожит крыша, подобно старику в кошмаре, и тут до него дошло: что одному потолок, то другому пол.

Еще серия тресков, похожих на взрывы, — и тишина. Какой-то отчаянный человек попытался сунуться в дыру и посмотреть, но отступил перед клубящейся пылью.

Тишина длилась, и только стеклянные осколки звенели, падая, музыкальными нотами, хотя в целом концерт получался отвратительным.

И вдруг в зазубренной дыре появился Брут, весь серый. Закричали мужчины, завопили женщины, Брут встряхнулся, как вышедшая из воды собака, и люди попятились, освобождая ему Бродвей. Бык постоял на улице, оглядываясь, будто хотел понять, что за шум. Тем временем несколько отчаянных храбрецов или непроходимых глупцов подобрались с обеих сторон и сумели перехватить свисающую из носового кольца веревку. Брут будто слегка пожал плечами — и блестящие осколки посуды посыпались у него с боков.

Мэтью испустил вздох облегчения. Стокли живы и невредимы, а это самое главное.

— Слава Богу, что все закончилось! — сказал Мармадьюк Григсби рядом с Мэтью.

Тут раздался звук, будто бегемот рыгнул, а потом зловещий треск сотен досок. Крыша взметнулась вверх, застыла на секунду, и прямо на глазах у Мэтью просела, как проседает неудачный пирог. Из дома донесся непонятный рев, ударил будто подушкой ветер с пылью, и через несколько секунд лондонский туман заклубился над Бродвеем, превращая людей и животных в серые пугала.

Мэтью наполовину ослеп. Люди шатались, кашляли, отплевывались. На глазах у Мэтью выступили слезы, и он подумал, что это будет гвоздем выпуска в следующей «Уховертке» — не каждый день целый дом ровняет с землей обезумевший бык.

Он пробрался через полумрак к дыре, где было окно, увидел гнутые стропила крыши, потому что ни потолка, ни пола мансарды уже не было. Посреди открывшегося взору разгрома несколько предметов заставили болезненно сжаться его горло: вон сломанная кровать, вон куски одежного шкафа, а это… да. То, что осталось от книжной полки, где снизу были выжжены имя и дата: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690».

От этого зрелища ему стало нехорошо, он попятился прочь, отвернулся — и сквозь пелену пыли увидел глаза девушки. Она смотрела на него.

Шляпку она либо сняла, либо потеряла, и длинные волнистые рыжие пряди хлынули волной на плечи. Она была такой же пыльной, как все прочие, но совершенно не обращала на это внимания. И ничего не говорила, но увидела, наверное, страдание в глазах Мэтью, потому что у нее в глазах тоже отразилась боль. У нее был точеный нос и решительный подбородок, который у девушки пониже или с более мелкими чертами лица казался бы слишком широким или слишком выдающимся, но этой и размера хватало, и черты лица мелкими не были. Она просто смотрела на Мэтью с грустью сквозь висящую между ними и вокруг пыль. Мэтью шагнул вперед и ощутил вдруг, как кружится голова. Он сел — точнее, плюхнулся — прямо на улице и тут обнаружил, что оказываемое ему женское внимание не ограничивается Берил.

Неподалеку сидела Сесили, глядя на него чуть искоса. И уши у нее подергивались. А глазки — эти свиные глазки поблескивали? Умеют ли свиньи улыбаться? Улыбаться так, чтобы слышалось: «Я же тебе говорила? Помнишь?»

— Говорила, — ответил Мэтью, вспоминая пинки под колено и тыкающееся рыло. — Помню.

Вот и случилось несчастье, как предсказывала Сесили. Мэтью послушал затихающие аккорды падающего стекла и вылетающих гвоздей, потом подтянул колени к подбородку и уселся, глядя в пустоту, пока не подошел Хирам Стокли, не взял его за плечо и не помог встать.

Глава двадцать восьмая