Двадцать лет спустя - Александр Дюма (2007)

– Благодарю вас, но я в мрачном настроении и могу испортить вам вечер. Благодарю.

Коменж отвел графа в комнату, помещавшуюся в нижнем этаже павильона, непосредственно примыкавшего к оранжерее; в эту оранжерею можно было проникнуть, только пройдя через двор, наполненный солдатами и придворными. Двор имел вид подковы. В центре его помещались апартаменты Мазарини; по одну сторону их находился охотничий павильон, где был заключен д’Артаньян, по другую сторону находилась оранжерея, в которую отвели Атоса. Позади этих зданий раскинулся парк.

Войдя в отведенную ему комнату, Атос увидел в окно, тщательно заделанное решеткой, какие-то стены и крышу.

– Что это за здание? – спросил он.

– Это задняя стена павильона, в котором заключены ваши друзья, – ответил Коменж. – К несчастью, все окна в этой стене были заделаны еще во времена покойного кардинала, так как здание это уже много раз служило тюрьмой, и Мазарини, заключив вас сюда, только вернул ему его прежнее назначение. Если бы окна эти не были заделаны, вы могли бы утешаться, переговариваясь знаками с вашими друзьями.

– А вы наверное знаете, Коменж, что кардинал почтит меня своим посещением? – спросил Атос.

– По крайней мере он так сказал мне.

Атос со вздохом взглянул на свое решетчатое окно.

– Да, правда, – сказал Коменж, – это почти тюрьма: нет недостатка ни в чем, даже в решетках. Но я не понимаю одного: что за странная мысль пришла вам в голову, – вам, с вашим умом, отдать свою храбрость и преданность на службу такому делу, как Фронда! Уверяю вас, граф, если бы мне пришлось когда-нибудь искать друга среди королевских офицеров, я прежде всего подумал бы о вас. Вы фрондер! Вы, граф де Ла Фер, в партии Бруселя, Бланмениля и Виоля! Поразительно!

– Что же мне было делать? – сказал Атос. – Приходилось сделать выбор: стать мазаринистом или фрондером. Я долго сопоставлял эти два слова и в конце концов выбрал второе: по крайней мере оно французское. И кроме того, ведь я не только с Бруселем, Бланменилем и Виолем, но и с Бофором, с д’Эльбефом, с принцами. Да и что служить кардиналу? Взгляните на эту стену без окон, Коменж: она красноречиво свидетельствует о благодарности Мазарини.

– Да, вы правы, – рассмеялся Коменж. – Особенно если бы она смогла повторить все те проклятия, которыми вот уже неделю осыпает ее д’Артаньян.

– Бедный д’Артаньян! – сказал Атос с оттенком мягкой грусти. – Такой храбрый, такой добрый и такой грозный для врагов своих друзей. У вас два очень опасных узника, Коменж, и я жалею вас, если эти два неукротимых человека вверены вам, под вашу личную ответственность…

– Неукротимых! – сказал, улыбаясь, Коменж. – Полноте пугать меня. В первый же день своего заключения д’Артаньян оскорблял всех солдат и всех офицеров, без сомнения, в надежде получить в руки шпагу. Это продолжалось два дня, а затем он успокоился и стал тих, как ягненок. Теперь он распевает гасконские песни, от которых мы умираем со смеху.

– А дю Валлон? – спросил Атос.

– О, этот – дело другое. Признаюсь, это страшный человек. В первый день он выломал плечом все двери, и, право же, я ждал, что он выйдет из Рюэя, как Самсон из Газы. Но затем настроение его так же изменилось, как у д’Артаньяна. Теперь он не только привык к своему заточению, но даже подшучивает над ним.

– Тем лучше, – сказал Атос, – тем лучше.

– А вы ожидали чего-нибудь другого? – спросил Коменж, который, сопоставляя слова графа де Ла Фер с тем, что ему говорил Мазарини об этих двух узниках, начинал испытывать некоторое беспокойство.

Со своей стороны, Атос подумал, что такая перемена в настроении его друзей была, может быть, вызвана каким-нибудь планом, зародившимся у д’Артаньяна. Поэтому, боясь им повредить, он ответил спокойно:

– Это две горячие головы: один гасконец, другой пикардиец. Они оба быстро воспламеняются и так же быстро остывают. То, что вы мне рассказали о них, только подтверждает мое мнение.