Жизнь, по слухам, одна! - Татьяна Устинова (2008)

– Наверное, на работе. У него есть какая-то работа, и он время от времени на нее ходит. Он художник, ты знаешь?

– Он живет здесь, с тобой?

– Иногда живет, а иногда нет.

– Что это значит?

Катя вздохнула протяжно.

– У него есть Илона. Я ее несколько раз видела. Она такая… яркая. Однажды он с ней в отпуск полетел, а я думала, что он со мной полетит, понимаешь? Я ему на работу позвонила, и мне сказали, что он уехал. Я зачем-то помчалась в аэропорт и увидела их там. Это давно было, несколько лет назад. Понимаешь, мы так долго собирались в этот отпуск, и папа за все заплатил, а Генка поехал, но не со мной. Я тогда хотела его убить. Не он меня, а я его, потому что это было невыносимо. Я смотрела на них и думала, что мне ничего не остается делать, только убить его!

– Ну? А потом?

– А потом папа погиб, и мамы не стало, и я… Короче, Генка разводиться не хочет. А я его… боюсь! Папа так составил документы, что квартира переходит в мою собственность только через несколько лет. То есть она как бы моя, но одновременно я не могу ничего с ней сделать. В ней можно жить, но нельзя ни продать, ни поделить, понимаешь? А если мы разведемся, Генка не получит ничего! Папа думал, что так будет лучше, на всякий случай, мало ли что в жизни бывает. Он мне всегда говорил – не горюй, дочка, прорвемся! Куда он собирался прорываться? Ему всегда казалось, что меня надо защищать, что я слабая и глупенькая, вот он и защищал, как мог. Он думал, что все предусмотрел, только одного он не предусмотрел… ну, того, что его убьют.

И тут она заплакала и стала тыкаться лицом ему в руку, как собачонка, и Глеб обнял ее и стал укачивать, и ее мокрая горячая щека прижималась прямо к его сердцу, которое тяжело стучало в ребра.

Бедная девочка.

Она шмыгнула носом и потерлась щекой о его плечо. Как-то очень естественно, словно делала так сто раз.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, расскажи мне, чем он тебе угрожал, этот твой Генка!

– Да он мне не угрожал, Глеб. Просто в один прекрасный момент он стал жить так, как ему удобно. Ну, словно меня нет совсем. Вообще. Я однажды из Белоярска вернулась, еще родители были живы, а у меня на кровати чужая рубашка, скомканная, а в ванной на самом видном месте тампоны дамские. Это она специально оставила, чтобы я была, так сказать, в курсе. Ну вот…

– Что – вот?

– Ну, я и была все время в курсе. В тонусе даже!.. – Тут Катя улыбнулась тусклой улыбкой. – А потом они, видно, решили, что от меня нужно как-то избавиться, потому что я им окончательно надоела, и Генка стал всем говорить, что я ненормальная, что меня надо в сумасшедший дом и на освидетельствование, а я все это слушала, и мне иногда казалось, что я и в самом деле… того… А Ниночка говорила, что нужно за себя бороться, а как мне было бороться?.. И не хотелось.

– Тебе больше хотелось в психушку?

– Глеб, ты на меня сердишься?

– Да, – сказал он. – Сержусь.

– Я не могла бороться, – сказала Катя через некоторое время. – Я все время была одна. И никому не нужна. Только Ниночке, да и то… Когда тебя не стало, я очень отчетливо поняла, что значит одиночество.

Глеб знал, что спрашивать нельзя, что такие вопросы заведут их черт знает куда и оттуда, возможно, нельзя будет выйти без потерь, но все-таки спросил:

– Что это значит – когда не стало меня?

Катя снова щекой потерлась о его руку, и снова так, как будто делала это всегда. Выносить это было трудно.

– Понимаешь, ты всегда был. Ну, в моей жизни. А потом тебя в ней не стало, и оказалось, что это очень страшно. По крайней мере для меня.

Нельзя спрашивать, сказал себе Глеб Звоницкий. Особенно сейчас, когда вокруг происходят какие-то непонятные дела!

Нельзя. Нужно отложить «на потом».

Но он и так откладывал слишком долго, и это самое «потом» никак не наступало!

– Ты была в меня влюблена?

– Да что ты, нет, конечно! С чего ты взял?