Аргентинец - Эльвира Барякина (2011)

Однажды в лавку явились милиционеры — грозные и неумолимые, как баскаки из Золотой Орды. Нина — где лаской, где жалобами уговорила их не разорять ее, а в качестве дани поставила по четверти самогону, фунту махорки и караваю хлеба из ржаной муки без примесей.

— Только вы проследите, чтобы нам никого, кроме вас, не присылали, — попросила она. — Разграбят кооператив — сами на бобах останетесь.

Теперь неподалеку от лавки всегда дежурил милиционер.

Соседи окончательно возненавидели Нину. Мало того что она женила на себе Одинцова (наверняка обманом или шантажом), мало того что водила подозрительную дружбу с председателем Продовольственного комитета и в открытую жила с прокурорским наследником — теперь она занялась спекуляцией, чтобы заработать на народном горе. Ее дом не обыскивали, к ней никого не подселили; все знали, что Нина спустила с крыльца представителя квартального комитета, когда тот потребовал людей на общественные работы. Зубная докторша Харитонова из дома напротив сама слышала, как Нина обругала его «холуем» и пообещала «пробить башку», если он сунется к ней.

Теперь графиня Одинцова во всей красе продемонстрировала свои лавочные таланты: она-то умела разжиться продовольствием во времена, когда люди таяли на глазах от недоедания. Кому война — кому мать родна…

Соседи вспомнили Нинину девичью фамилию, и теперь ее называли не иначе, как Кýпина-Продавалова.

— Вам повезло — у вас есть способности к коммерции, — вздыхали они при встрече.

Никаких способностей Нина в себе не чувствовала. Со стороны казалось, что ей всё дается легко, именно поэтому ей завидовали, но никто не хотел знать, что Нина вставала в четыре утра и ехала за Башкировские мельницы, чтобы встретить крестьян с мукой; сама переваливала мешки, чтобы побыстрее управиться; по десять часов в день стояла за прилавком, разносила подношения в милицию, в санитарный отдел, в пожарную охрану… Тряслась от страха, заискивала, лишь бы враги были довольны и слишком ленивы, чтобы вредить ей. Этому завидовать? Или тому, что ее окружала не только колючая проволока большевистских декретов, но и стена глухой ненависти?

Нина знала, что соседи будут помогать друг другу в нужде и при этом проявят чудеса великодушия, но ей все желали провала, и чем грандиознее он будет, тем лучше: «Поделом! А то ишь, заворовалась!» Однако никто из них не желал сдавать членский билет и отказываться от права покупать еду в Нининой лавке. Это изумляло больше всего: откуда такая неблагодарность?

— Что я им сделала? — спрашивала Нина у дяди Гриши.

Тот усмехался в бороду:

— Ты им причинила много зла: ты ведешь себя неправильно и, как им кажется, преуспеваешь. Раз успех на твоей стороне, значит, им его не дождаться — они-то поступают по-другому. Так что, милая моя, готовься к тому, что тебя будут ругать за каждый чих и постараются насолить тебе при первом удобном случае, чтобы справедливость наконец восторжествовала.

— Ну и как мне быть?

— У тебя есть выбор: либо оставайся собой, либо превращайся в одну из них.

На самом деле Нина давно работала как машина с оборванным приводным ремнем: второстепенные колесики еще крутились, но самое главное безжизненно застыло.

Клим пропал.

Перед отъездом он поклялся, что обязательно вернется. Раз не приехал, значит, погиб: железнодорожная катастрофа, грабители, чекисты — могло приключиться всё что угодно. И наверное, Нина уже несколько месяцев жила одна. Когда она думала об этом, то физически ощущала, как внутри все проседает и крошится. Нельзя думать… Надо отвлекаться и набивать себя надеждами.