Аргентинец - Эльвира Барякина (2011)

Они обсуждали полную ерунду: что подавали на ужин у соседей и кого из прислуги наняли, а кого выгнали. Бесконечные безобидные сплетенки, которые превращались в ритуал, полный скрытых намеков, восторга и ожиданий. Любочка не понимала, как мадемуазель Эмма, обожающая поэзию Верлена[24], тонко чувствующая, нетерпимая к любым проявлениям пошлости, могла полюбить косматого Данилу. Но это была любовь: смущенная, сдержанная, с быстрыми взглядами и обмирающим сердцем. Если Данила не приходил, мадемуазель Эмма целый день была сама не своя: жаловалась на мигрень, совала Любочке книги: «Почитай, детка, что-нибудь», сердилась на всех, даже на путавшегося под ногами кота.

Однажды Любочка с насмешкой отозвалась об однокласснице:

— Таня никогда не знает урока. Оставила, раззява, учебники в трамвае, а новых не купить — ее родители в разводе, и у мамаши нет денег.

Мадемуазель Эмма сказала, что снобизм — это неотъемлемая часть жизни богатых: снизойдешь до простых людей, и выяснится, что ты ничуть не лучше. Как такое допустить? Но если отгораживаться ото всех снобизмом, то так и проведешь жизнь не в большом красочном мире, а в непроницаемом золотом ящике.

И Саблин, и отец, и все Любочкины прежние друзья считали себя высшим обществом — как куры из «Гадкого утенка». Им бесполезно было доказывать, что Осип — это не картонная фигура злодея, олицетворяющая собой все несчастья и пороки. Они заранее не могли простить Любочке предательства.

— Я думал, что ты любишь Варфоломея, — с досадой сказал Антон Эмильевич, узнав о романе дочери.

Любочка ответила, что у нее очень развито чувство взаимности, и если Саблин не испытывает к ней ничего, кроме приятельского расположения, то и она отвечает ему тем же.

Отец перетирал стекла пенсне, хрустел пальцами.

— Я понимаю, что Осип может быть полезен при нынешних обстоятельствах, но…

Любочка страстно объясняла, что Осип вышел из самых низов и всего добился сам; ему был неведом дух стяжательства: он не искал выгоды для себя, он хотел, чтобы люди его класса — забитые, замученные непосильным трудом — жили достойно.

Но Любочка не могла сказать отцу главного: она годами молила Саблина помочь ей — дать понять, что он ценит ее как женщину, как интересного собеседника, как родное существо. Он отстранялся от ее бед и тем самым подчеркивал: «Ты меня не интересуешь». После ссоры с Климом она была в таком отчаянии, что готова была пойти за кем угодно, лишь бы чувствовать себя любимой.

Все совершилось само собой: Осип слишком настойчиво ее преследовал. Как Любочка могла устоять, если именно об этом она и мечтала?

Она находила в Осипе все новые и новые достоинства. Он был мастер на все руки: в казарме построил сушилку для портянок, которая опускалась, чтобы их было удобнее развешивать, и поднималась, чтобы тряпье не мешало на проходе. На полковой кухне он сделал холодильный шкап для хранения провизии — в нем всегда поддерживалась одна и та же температура.

— Вот это мое главное удовольствие и есть, — говорил Осип. — Сложить из груды хлама что-то хорошее, были бы нужные детали под рукой.

Наверное, в жизни было все то же самое: если хочешь нового, запасись новыми «деталями» — слушай незнакомых людей, впускай свежие идеи, всеми силами расширяй границы своего мирка. И тогда произойдет чудо.

Но кому что можно было объяснить? Нине? Клим, как и следовало ожидать, бросил ее и уехал в Буэнос-Айрес, и теперь бывшая графиня Одинцова торговала луком в кооперативной лавке. Наверняка она винила в этом не себя, а «проклятых большевиков». Любочка жалела ее, но не могла заставить себя с ней встретиться.

У всего, в том числе и у дружбы, есть начало и конец.

Она познакомилась с Ниной в госпитале, куда Софья Карловна пригласила молодых женщин из приличных семей — резать марлю на бинты. Но вскоре Нина бросила ножницы и заявила, что это глупо — тратить целый день на труд, с которым резательный станок справится за час.