Месяц за Рубиконом - Сергей Лукьяненко (2022)

Свяжи и запри в чулане…

Чулан здесь тоже был. Небольшой и захламленный, как положено чулану.

Там я и нашел жену Джагерда, чье имя мне даже не удосужились сообщить. И их детей.

Руки и ноги у них были связаны, а на горле у каждого – крошечная царапина. Женщина лежала поверх детских тел, выгнувшись то ли в судороге, то ли в попытке обнять их. Видимо, ее убили последней.

Заставили собрать саквояж с вещами. И она собрала, понимая, что дети уже мертвы. И положила куклы памяти в надежде, что враг не знает их смысла.

Свяжи и запри в чулане…

Мар знала, что они мертвы. Но чтобы у меня и мысли такой не возникло, дала совет на случай их возвращения… при этом неосторожно проговорившись, где искать.

Меня стало подташнивать. Я постоял, глубоко вдыхая. Потом все же присел и тщательно проверил пульс.

Мертвы. Нейротоксин убивает почти мгновенно.

У жниц ядовитых желез нет. Стража, нанося удар, оставила бы сильный разрез. А вот у хранителя маленькие, но ядовитые когти, скрытые в почти человеческих пальцах.

Прощай. Этот разговор – не лучшая сделка с моей стороны. Но даже плохая сделка лучше никакой…

Он понимал, что его убьют. И что семья мертва, скорее всего, догадывался.

Мне хотелось закрыть дверь и быстрее уйти.

Но я перевернул жену Джагерда на спину, а детей положил рядом, чтобы она обнимала их мертвыми руками. Детям было лет по десять, то ли погодки, то ли вообще близнецы. Может, у них часто рождаются двойняшки и тройни, потому и эволюция сохранила женщинам четыре молочные железы? Я порылся в памяти, чтобы хоть как-то отвлечься, и понял, что прав.

Впрочем, мне не хотелось больше думать об этом, разбираться в структуре общества у тэни, и даже причины женских вольностей в одежде стали неинтересны. Выйдя из тайного укрытия, я ведь ощущал легкий восторг от своей роли разведчика и любопытство к огромному чужому миру вокруг… сейчас все это исчезло бесследно. Почему они поголовно носят плащи и не носят шляпы, на каком двигателе работают автобусы и машины, верят ли в Бога, как летают исполинские дирижабли, какова мораль в культуре, построенной на честности сделок…

Все стало вдруг совершенно глупым и ненужным рядом с мертвой семьей гуманоида, ухитрившегося найти сущность в мире, ограбленном вначале Прежними, а теперь Инсеками.

На планете Шогар обитали лавли, сумасшедшие и кровожадные твари, которые когда-то мечтали изучать Вселенную и строили чудесные города.

На планете Трисгард сумасшедшими и кровожадными тварями были мы, люди. Пускай даже Измененные.

Я сел на ступеньках лестницы со второго этажа, спиной к чулану. И заплакал. Слезы у тэни были совсем как у людей, соленые и горькие. Я не знал, о ком или о чем плачу. О женщине и детях, которых никогда не видел живыми? О Джагерде, которому хватило ума создать сущность и мужества говорить со мной… нет, не просто говорить.

– Сделка принята, Джагерд, – сказал я в пустоту.

Я плакал не об этой планете и не об этих… да к черту обтекаемые формулировки, об этих людях. Я плакал о Земле, которая обречена на ту же судьбу. И даже если Прежние вернут себе контроль, мы все равно продолжим платить дань. Не смыслами, так пушечным мясом.

Я плакал о себе. Мне не вернуться на мою растерзанную Землю, не обнять Дарину, не увидеть родителей, не сесть с друзьями за столик в «Рэдке». Еще вчера я утешал себя тем, что у меня появилась новая семья – Измененные, что, как бы там ни было, судьба наемника честнее рабства, что я играю на той стороне, которая немножко лучше…

Теперь я знал, что это не так.

Как говорил поэтический бомж? Про договор зверей разной окраски?

Он был прав.

Хорошо ему, в вечно-пьяном добродушном веселье кочующему от памятника к памятнику, чокающемуся пластиковым стаканчиком с гранитными постаментами и декламирующему стихи… А я и стихов-то толком не помню, только те, что в школе учил, а в них уже нет никакого смысла.