Холодное время - Фред Варгас (2017)

В эту минуту председатель дал слово гражданину Робеспьеру. В полной тишине, с поднятой головой он поднялся по ступенькам на трибуну и обернулся. Раздались бешеные овации, закричали сгрудившиеся на галереях для публики женщины, в толпе замахали флагами.

Мертвенно-бледный актер в седом парике и полосатом фраке, стягивавшем его тщедушную безжизненную грудь, обвел взглядом лица депутатов и, поправив круглые очочки, склонился над текстом своей речи.

– В лице ни кровинки, – сказал Адамберг.

– Он просто напудрен, как обычно, – прошептал Данглар, знаком попросив комиссара замолчать, но в ту же секунду внезапно стих и зал, повинуясь еле заметному жесту Робеспьера.

И тут раздался его голос, холодный, скрипучий, на удивление тихий. Он говорил то умиротворяюще, то агрессивно, иногда повторяясь и то и дело по привычке взмахивая рукой, и в его словах чувствовался невероятный, убийственный талант:

Настало время ясно определить цель революции и предел, к которому мы хотим прийти; настало время отдать себе самим отчет и в препятствиях, отдаляющих нас от него…[7]

Через четверть часа у Адамберга начали слипаться глаза. Он повернулся к Данглару, но майор в кружевном жабо, подавшись вперед, смотрел, открыв рот, на оратора, не в силах отвести от него глаз, словно перед ним вдруг возникло неизвестное науке животное. Адамберг понял, что вывести майора из ступора ему не удастся.

Мы хотим иметь такой порядок вещей, при котором все низкие и жестокие страсти были бы обузданы, а все благодетельные и великодушные страсти были бы пробуждены законами…

Заскучавший комиссар поискал было сочувствия у сидевшего справа земляка и сына виноградаря Вейренка. Последний, преобразившийся в меньшей степени, чем Данглар, но столь же ошарашенный, вперился взглядом в невысокого, явно закомплексованного оратора, вещавшего прямо над ними, стараясь не упустить ни единой мелочи. Адамберг перевел взгляд на актера, пытаясь понять, как ему удается произвести такое впечатление на его помощников. Очень элегантный, субтильный, он завораживал своими заклинаниями, поражал удивительной точностью жестов и строгой манерой держаться и смущал неподвижным взглядом чересчур блеклых голубых глаз, моргая через равные промежутки времени. Его судорожно сжатые губы, казалось, никогда не смягчит улыбка. Перед ними действительно воскресала История, президент не солгал, актер как нельзя лучше подходил на роль Неподкупного. И успех его у публики был очевиден.

Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья…

– Гражданин Робеспьер! – раздался голос из зала с правой стороны. – Какие демоны внушили тебе, что человека можно так легко улучшить? Не собираешься ли ты силой добродетели лишить “людей добрых” разума, который ты так превозносишь?

– Этого в тексте нет, – раздраженно шепнул Данглар на ухо комиссару. – Речь семнадцатого плювиоза не прерывалась.

Адамберг внезапно осознал, что Данглар на самом деле до глубины души поражен этой вольностью. Равно как и Робеспьер, который, сняв очки, обратил свой бесцветный застывший взгляд на докучливого слушателя, но удостоил его лишь кривой усмешки. Возмутитель спокойствия сел на свое место, мгновенно утратив всякий пыл.

– Неслабо, – прошептал Вейренк.

А оратор невозмутимо продолжал свою речь:

…И, скрепив нашей кровью наше дело, мы смогли бы увидеть сияние зари всеобщего счастья! В этом наше честолюбие, в этом наша цель.