Брат за брата - Андерс Рослунд, Стефан Тунберг (2019)

Лео оборачивается к брату, который – у него за спиной.

– Пойдешь?

– Нет.

Лео мотает головой, глядя на маму, и она повышает свой слабый голос, насколько получается, даже немножко кричит.

– Феликс, я хочу, чтобы ты тоже вошел.

– Нет.

– Я хочу… просто подержать тебя за руку.

Феликс кашляет, все еще стоя за надежной спиной брата.

– Мама, тебе… больно?

– Естественно, ей больно, Феликс. Можно и не спрашивать.

– Мне больно.

Мама со стоном пытается приподняться – может, чтобы лучше их видеть.

– Но болеть может в разных местах. Иногда в невидных.

Наконец она сдается, боль слишком сильна, и мама съезжает вниз, теряя ту небольшую высоту, на которую ей удалось приподняться.

– Но как… что у тебя с лицом?

– Не важно, что у меня с лицом. Через несколько недель, может, через месяц, все пройдет.

Лео отступает назад, очищает телеэкран между плечом и косяком.

И Феликс видит мамино лицо.

Толсто забинтованный лоб. Лицо почти все заклеено больничным пластырем – полоска на переносице, другая – от скулы до скулы, белый крест, который покрывает сине-красную кожу.

– Вот, мам. Твои любимые.

Лео входит первым, он уже готов положить пакетик мармелада ей на живот, однако передумывает, выбирает пустую поверхность рядом – смятую простыню. Но мама перекладывает конфеты на выдвижной столик возле койки, соединенный с тумбочкой, на него ставят еду.

Теперь Феликс наконец решается. Он следует за братом, мальчики садятся по обе стороны койки. Мама устраивается поудобнее, сильно гримасничая, она ведь должна видеть их обоих, – гримасничает и улыбается одновременно.

– Вы мои хорошие. Мармелад. Съем потом.

Ее иногда трудно расслышать, так тихо она говорит. Губы едва двигаются, и Феликс вспоминает чревовещателя, которого видел по телевизору – тот тоже говорил так, что этого не было видно, только угол рта двигался, когда он делал вид, что говорит кукла.

Хуже всего – правый глаз. Совсем заплыл.

Ему ужасно хочется, чтобы телекартинка возникла снова, потому что если он будет смотреть на глаз слишком долго, то вдруг мама останется слепой, может, там, под отеком, вообще не окажется глаза. Только черная дырка. Феликс все еще не помнит, что происходило тем вечером; может быть, дыра действует, как один из черных люков в его памяти. Тех, что распахнулись в его голове, когда папа избивал маму.

– А Винсент, как он… хорошо?

Мама поворачивается к Лео – он старший.

– Отлично. Агнета осталась посидеть с ним, пока мы здесь.

– Ест как следует?

– Как всегда. Я за всем приглядываю.

Второй глаз понятнее. Уставший. И там, где должно быть белое, он сильно красный – как кровь. Феликс решает, что когда придет его черед разговаривать с мамой, он станет смотреть в этот глаз, с кровавыми точками, а не в другой.

Кровавые точки лучше, чем черная дыра.

– Да, Винсент – отлично. Объедается кокосовым печеньем.

Феликс знал, что именно это и случится. Взгляд Лео буровит его, но Феликс делает вид, что ничего не замечает. Надо сказать то, что он должен сказать.

– Потому что у нас под кроватью этого печенья – завались.

В первый раз мамин голос усиливается, становится чем-то, помимо шепота. И ее утомленный кровавый глаз смотрит на него так, как умеет смотреть только мама.

– Что… Феликс, о чем ты?

Носок кроссовки Лео жестко пинает его под колено.

– Ни о чем, мама. Феликс так просто болтает.

Поздно. Она – их мама. Она их знает. Она знает, почему один говорит то или это, а другой не хочет продолжать разговор. И хотя она не видела пинка, она каким-то образом и его угадала.

– Лео? Феликс? Что вы натворили?