Бельканто - Энн Пэтчетт (2018)

Священнику показалось, что в груди у него разливается какой-то яркий белый свет, жаркое сияние, от которого глаза заслезились, а сердце принялось биться так, как бьется ночью отчаявшийся человек в запертые двери храма. Если бы он был способен сейчас поднять руку и дотронуться до нее, то наверняка не смог бы удержаться от соблазна. Но этого не случилось. Он был почти парализован ее голосом, музыкой ее слов, ритмичным плеском оперных названий, слетающих с ее губ, исчезающих в телефоне, чтобы достигнуть ушей Мануэля за две мили отсюда. Священник понял, что переживет эту переделку. Что когда-нибудь наступит день, когда он будет сидеть с Мануэлем на кухне в его забитой нотами квартирке, и они вместе будут бесстыдно предаваться сладостным воспоминаниям вот об этой самой минуте. Он должен выжить – хотя бы ради этой чашки кофе со своим другом. И пока они будут вспоминать, перебирая названные ею оперы, отец Аргуэдас будет думать, что из них двоих он гораздо счастливее, потому что именно на него она смотрела, пока говорила по телефону.

– Дайте мне сотовый, – сказал Месснеру Симон Тибо, когда разговор с Мануэлем закончился.

– Они разрешили только один звонок.

– Мне наплевать, что они разрешили. Дайте мне этот чертов сотовый.

– Симон…

– Они смотрят телевизор! Дайте сюда сотовый! – Террористы оборвали в доме все телефонные провода.

Месснер вздохнул и передал ему сотовый:

– На одну минуту.

– Клянусь. – Он уже набирал номер. На шестом гудке включился автоответчик. Симон услышал свой голос, говорящий сначала по-испански, а затем по-французски, что их нет дома и они просят перезвонить позже. Почему Эдит не переписала сообщение автоответчика? Как это понимать? Он прикрыл рукой глаза и заплакал. Звук собственного голоса в телефоне казался ему невыносимым. Когда он замолк, раздался длинный глухой гудок. – Je t’adore, – сказал он. – Je t’aime, je t’adore[9].

* * *

Все снова разбрелись по комнате, вернулись в свои кресла, чтобы вздремнуть или разложить пасьянс. После того как Роксана вышла из комнаты, а Като вернулся к письму, которое писал сыновьям (ему так много надо было теперь сказать сыновьям!), Гэн заметил, что Кармен по-прежнему сидит в своем углу, но наблюдает теперь не за певицей или аккомпаниатором, а за ним. Переводчику стало неловко, как всякий раз, когда она на него смотрела. Ее лицо, казавшееся столь неуместно красивым, когда ее принимали за юношу, теперь как будто окаменело, даже дыхания было почти не заметно. Кармен больше не носила кепку. Ее большие темные глаза были устремлены на Гэна, словно она боялась отвернуться, словно, отвернувшись, признала бы, что разглядывала молодого человека до того.

Гэн, при всех своих лингвистических талантах, часто терялся, когда говорить надо было своими словами. Если бы господин Хосокава все еще сидел рядом, он бы мог сказать Гэну, например: «Пойди и узнай, чего хочет эта девушка», и Гэн пошел бы и узнал безо всяких колебаний. Иногда молодому человеку казалось, что у него душа машины и он способен приходить в движение только после того, как кто-нибудь другой повернет в нем ключик. Он отлично себя чувствовал на работе или когда был предоставлен самому себе. Сидя дома наедине с книгами или записями, он знакомился с языками, как другие мужчины знакомятся с женщинами: поначалу легкая непринужденная беседа, потом – страсть. Он разбрасывал книги по полу и поднимал по одной наугад: читал Чеслава Милоша по-польски, Флобера по-французски, Чехова по-русски, Набокова по-английски, Манна по-немецки, затем наоборот – Милоша по-немецки, Флобера по-русски, Манна по-английски. Это была игра, эстрадный номер, с которым он выступал перед самим собой; постоянное чередование языков поддерживало его ум в тонусе. Но совсем иное дело подойти к другому человеку, который неизвестно почему пялится на тебя с другого конца комнаты. Возможно, командиры правильно произвели его в секретари.