Арестантом был проповедник Базиль Гаетан. Недалекий бродяга, каких множество. Возможно, недоучившийся монах. Стоило ему найти в городе какое-нибудь возвышение – бочку или высокую ступень – он картинно взбирался на него и нараспев кричал о пользе аскезы (что при его-то грузном теле звучало смешно), восхвалял Господа и не забывал про Святейшего Папу. Затем рассказывал какие-то поучительные истории – вероятно, собственного сочинения, – а после напоминал, какие тяжелые кары Господни настигнул грешников, которые предаются алчности, не делятся с ближним, пропускают исповедь или совершают дурной поступок. Он не привлекал внимания ни стражи, ни инквизиции, пока не позарился на корзину церковных пожертвований, вознамерившись отхватить себе кусок людской добродетели. Двое прихожан, присутствовавших при аресте, намекнули страже, что в притчах Гаетана их смутили детали, показавшиеся им нехристианскими. Никто толком не смог припомнить эти детали, но этого хватило, чтобы инквизиция проявила к проповеднику интерес.

В очередной раз собравшись отправиться в тюрьму в одиночку, Ренар вдруг разглядел силуэт в инквизиторском одеянии, спешащий к нему. Вивьен выглядел на удивление отдохнувшим, но несколько взъерошенным. У Ренара сложилось впечатление, что его друг впервые в жизни проспал службу.

– Ты опоздал, – осуждающе заявил он.

– Знаю, знаю, – согласился Вивьен, кивнув, и остановился, чтобы перевести дыхание. – Прости меня, мой друг.

– Я уже собрался идти на допрос без тебя.

– У нас на сегодня уже запланирован допрос?

– И не представляешь, кто нас дожидается, – хмыкнул Ренар.

Вивьен смиренно выждал, пока друг просмакует эту паузу и начнет рассказ. Услышав об арестанте, он искренне изумился и не мог не предвкушать этот допрос.

***

Казалось, руанская тюрьма никогда не затихала: стоны, крики, проклятья или бессвязные мольбы то и дело эхом отражались от холодных каменных стен. Тихо сейчас было лишь в том крыле, где обычно допрашивали арестантов инквизиции: проповедника, обвиненного в краже церковных пожертвований, еще не привели в допросную комнату – он ждал своего часа, вздрагивая в камере от каждого разносящегося по каменным коридорам звука.

Базиль Гаетан попробовал языком выбитый при аресте верхний дальний зуб и поморщился. Десна отзывалась тупой болью, однако проповедник, поджимая губы от досады и сдерживая подступающие от страха слезы, пытался не замечать этого, ибо впереди – он знал – ждала боль куда более сильная.

«Как меня угораздило так попасться?» – едва не плача, ругал он себя. А ведь он собирался украсть совсем немного! Чтобы хватило денег на приличный обед в трактире и, возможно, на ночь с распутной девицей. Разве Церковь обеднела бы от этого? Возможно, ему не стоило в своих проповедях говорить, что он в силах взять на себя грехи тех, кто готов будет отказаться от мирских благ? Не в этом ли те, кто оболгал его, угадали ересь? Но даже если так – сколько пользы он принес служителям Господа, призывая людей к благопристойному, богоугодному поведению! За это он не заслужил снисхождения?

«И разве Церковь не могла поделиться своими пожертвованиями с бедным Божьим слугой? В конце концов, почему не дать простому старому грешнику немного насладиться мирскими благами, ведь дорога в рай мне вряд ли откроется…» – не удержавшись, Базиль всхлипнул и снова потрогал языком выбитый зуб.

Больно.

Закутавшись плотнее в свое одеяние, проповедник отер нос рукавом и продолжил ждать своих будущих палачей. Примерно полчаса после ареста он думал, что сумеет выдержать допрос с пристрастием и выйти из пыточной камеры достойным человеком, однако, чем больше времени проходило в томительной неизвестности, тем отчетливее Гаетан понимал, что сломается на первой же пытке.