Нана - Елена Сокол (2018)

Но Иван снова и снова учился жить с этим заболеванием и не жалеть себя. Тики менялись, какие-то появлялись, другие, к счастью, исчезали безвозвратно. Так как специфических лекарств не существовало, он экспериментировал с существующими — нейролептиками, от которых спал по восемнадцать часов в сутки, и поддерживающими препаратами, которые помимо прочных других побочных действий еще и сильно снижали давление.

Так он и решил отказаться от лечения вовсе. А значит, возможность быть самим собой противопоставил спокойствию общества. Прохожие частенько обзывали его наркоманом, соседи обвиняли в якобы агрессивном поведении из-за внешних проявлений болезни, собственная бабушка несколько раз даже пыталась изгонять из него дьявола. Но Иван все же не бросал попыток получить образование и найти свое место в обществе, хотя и нередко мечтал о возможности иметь стерильный бокс для передвижения среди людей, где хватало хамов и прочих неадекватно реагирующих на него экземпляров.

Я застыла у окна, наблюдая, как девочка-беспризорница, гладит трехногую дворняжку. Вроде не конченая дрянь, ведь чувствует же что-то, животных любит. Видно, просто некому было ее воспитывать. Или она совсем еще ребенок, глупый, неразумный. Ведь понимание и принятие того, что другой человек не такой, как ты, — это исключительное достижение взрослого человека.

— Лекарства нужны здоровым, чтобы они не замечали больных. — Бросила в сердцах, отворачиваясь от окна. — Раз не умеют на них нормально реагировать. — Добавила, уже понимая, что снова нечаянно подняла не совсем приятную для него тему. И прикусила язык.

Гончар сделал вид, что не услышал. Принялся молча сливать воду из аквариума. Видимо, устал уже пенять на судьбу, принял ее такой, какая есть.

Да. Дядя Ваня был для меня никем. Но я почему-то остро чувствовала теперь какую-то ответственность за него, беспокойство, тревогу. А временами даже казалось, что без меня мир просто рухнет ему на голову.

Илья

Моя душа теперь бьется в ней.

Никаких сомнений.

Там. В нескольких сотнях километров, в городе, где осталась она.

А я здесь… Без возможности позвонить и услышать тот самый голос. Чуть не тронулся умом, честно. Не помню, как трассу одолел, но точно с ее образом перед глазами. Пролетел быстрее ветра, даже препятствия все будто мне подыгрывали: гребенка показалась гладкой, подъемы пологими, ямы совсем не глубокими. Даже песок, вылетающий из-под колес напевал какой-то знакомый мотив.

Все пело. Мои сердце, душа, сам я.

Летел десять часов, как оголтелый, на своем фургоне, только бы быстрее увидеть ту, что смотрела на меня с фотографии, да так, что невозможно было не умиляться. Ту, перед чьей красотой чувствовал себя беспомощным, точно ребенок. Ту, которой нарвал цветов в поле у дороги, как последний болван.

Меня ж там комары жрали беспощадно, пока среди высокой травы носился, выбирая самые красивые веточки и бутоны. А я носился, ботаник хренов, придумывая, что скажу ей при встрече, и ни одно слово не было достойно ее внимания. Говорю ж, болван! Стопроцентный!

— Привет! — Подлетел к кафе с черного хода, наткнулся прямо на Виталика, ее коллегу. — Не ушла еще?

Паренек посмотрел на меня странно так, как на привидение. Вздохнул глубоко.

— К-кто? — Спросил, едва не заикаясь.

Закрыл за собой дверь, поправил сумку на плече.

— Как кто?! — Чуть не рассмеялся я, потрясая перед его лицом разлапистым веником. — Юлиана.

— Так ушла ведь… Не так давно… — И как-то странно заморгал, втягивая голову в плечи.

— Как? — Удивился я, опуская букет. — Куда? С кем?

— Как с кем? — Точно попугай повторил Виталик. — С тобой… На машине… — И покосился на грязный, припаркованный у дороги, фургон с байком на эмблеме, а затем снова на меня. — Только ты одет был норма… — Оглядел мою мятую толстовку, запачканную машинным маслом. — Эй, что, вообще, происходит? У меня, что, крыша едет? Ты ж…