Еще одна станция - Кейси Маккуистон (2021)

Было время, когда дядя Оги маячил, как Кларк Кент, в ее детстве, этот таинственный герой, которого надо было преследовать через квадраты публичных формуляров, как панели в комиксах. Ее мать рассказывала ей истории: он был на двадцать лет старше, свернувший не туда наследник старой новоорлеанской семьи, младшая сестра родилась в его скалистой юности как попытка начать заново. У него были волосы, как у Огаст, как у ее матери, дикие, густые и взъерошенные. Он пугал школьных хулиганов, крал десерты, когда их мать говорила, что маленькие девочки не должны столько есть, прятал виски и коробку фотографий под половыми досками в его комнате.

Она рассказывала Огаст про большую ссору, которую она подслушала одной ночью, про то, как Оги отчаянно поцеловал ее в лоб и ушел с чемоданом, как он писал ей каждую неделю, пока письма не перестали приходить. Она рассказывала Огаст про поездку на трамвае до полицейского участка, про то, как сотрудник говорил, что они не могут тратить время на ее побеги, как ее родители пригласили шефа на ужин, когда он отвез ее домой, а потом забрали у нее книги в качестве наказания.

Теперь понятен смысл, почему Оги ушел и не вернулся, что было неясно, когда было известно только о мелких семейных ссорах. Огаст понимает, почему он никогда не говорил своей сестре, что он еще в городе, почему ее бабушка и дедушка предпочитали притворяться, что он никогда не существовал. Он был как Джейн, только географически ближе.

Она не знает, как рассказать все маме. Она даже не знает, как разговаривать сейчас с мамой.

Этого слишком много, чтобы думать об этом, слишком много, чтобы уместить в сообщение или звонок, поэтому она заталкивает телефон в карман и решает, что разберется с тем, с чем сможет, прежде чем расскажет остальным.

Только когда «Кью» останавливается и она видит Джейн, ей приходит в голову, что для Джейн это тоже может быть слишком.

Джейн сидит там не моргая. Воротник ее футболки порван, а на губе свежий порез. Она сжимает и разжимает правую ладонь снова и снова у себя на коленях.

– Что случилось? – говорит Огаст, влетая в вагон и роняя сумку, чтобы опуститься перед ней на колени. Она берет лицо Джейн в ладони. – Эй, расскажи мне.

Джейн безразлично пожимает плечами.

– Какой-то парень обозвал меня словом, которое я не хочу повторять, – наконец говорит она. – Эта смесь расизма и гомофобии всегда провоцирует.

– О боже, он тебя ударил? Я его убью.

Она мрачно смеется, не поднимая глаз.

– Нет, это я его ударила. Губу повредила, когда кто-то стаскивал меня с него.

Огаст пытается провести большим пальцем по губе Джейн, но та отдергивается.

– Господи, – шипит Огаст. – Копов вызвали?

– Не-а. Мы с каким-то парнем вытолкнули его на следующей станции, и я сомневаюсь, что его эго могло бы справиться с вызовом копов из-за тощей китаянки.

– Я имела в виду для тебя. Ты ранена.

Джейн сбрасывает с себя руки Огаст, наконец-то встречаясь с ней глазами. Огаст вздрагивает от стали в ее глазах.

– Я не связываюсь с гребаными свиньями. Ты знаешь, что я не связываюсь с гребаными свиньями. – Огаст садится на пятки. Что-то не так с Джейн, с атмосферой вокруг нее. Обычно Огаст как будто может чувствовать частоту, на которой она вибрирует, как будто она обогреватель или оголенный провод, но сейчас все тихо. Зловеще тихо.

– Прости, это было идиотское предложение, – медленно говорит Огаст. – Слушай, ты… в порядке?

– А ты как думаешь, мать твою, Огаст? – выплевывает она.

– Я знаю… это хреново, – говорит ей Огаст. Она думает про пожар, про то, что перемещало Джейн из города в город. – Но, обещаю, большинство людей изменилось. Если бы ты могла выйти на улицу, ты бы увидела.

Джейн берется за поручень и поднимается на ноги. Ее глаза аспидные, кремневые, каменные. Поезд делает поворот. Она не двигается.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем, Джейн?