Закон Моисея - Эми Хармон

Я покачала головой. Нет. Он не позвонил.

— Он непреклонен. Он не хочет видеться или общаться с тобой. И мы соблюдаем пожелания, когда можем. Он мало что держит под контролем, и это то, что он хочет.

Я не стану плакать перед этой женщиной. Не стану. Я вытащила из сумочки письмо, которое перед этим написала Моисею, швырнула его на стол прямо перед докторшей и встала. Она могла бы передать его Моисею, выбросить или прочитать своим монстроподобным детям в качестве сказки перед сном. Они могли бы хорошо посмеяться над моей болью. Все, включая Моисея. Что бы ни решила доктор, все было в ее руках. Я сделала все, что могла. Я направилась в сторону двери.

— Джорджия? — позвала она у меня за спиной.

Я замедлила шаг, но не повернулась.

— Он знает, где найти тебя, верно?

Я потянула на себя дверь и открыла ее.

— Может быть, он придет к тебе. Может быть, когда его выпишут, он придет к тебе.

Но он не пришел. Ни тогда, ни еще долгое, долгое время.

11 глава

Моисей

Они перевели меня в другую комнату без мягких стен, что было хорошо, потому что мне бы не хотелось рисовать на пространстве над ними. Они говорили мне прекратить рисовать. Но за исключением тех случаев, когда мне связывали за спиной руки, что, очевидно, не одобрялось с тех пор, как меня не признали буйным, я не собирался останавливаться. Они приносили мне чистые листы бумаги и разрешали рисовать вместо того, чтобы писать, пока я рассказываю им о том, что я рисовал, и пока не трогаю стены. Мне не нравилось интерпретировать свои рисунки. Но это было лучше, чем рассказывать истории, которыми было легче поделиться в рисунках.

В конечном счете, они позволили мне посещать групповые сеансы. Это было мое второе или третье занятие, когда Молли решила вернуться. Неожиданно она оказалась там. Я видел боковым зрением, как она мелькала, та, кто, как я думал, ушла. Та, по которой я не скучал. Та, что заставляла меня думать о Джорджии. И это делало меня еще более раздражительным, чем обычно. Я начал искать способ, чтобы меня отправили обратно в мою комнату.

В группе было полно уязвимых людей, которых я бы мог терроризировать. Взрослые всех возрастов с самыми разными видами расстройств и проблем. Их боль и отчаяние были пульсирующей темнотой в моей голове, не имеющие ни цвета, ни света, чтобы вселить надежду или дать шанс на спасение. Мне было восемнадцать, но к некоторым восемнадцатилетним явно относились все еще как к подросткам, зависящим от мнения докторов. Когда же привезли меня, то поселили со взрослыми. Вероятно, дети размещались этажом ниже. Я был благодарен за то, что меня не разместили с ними. Рядом с детьми было бы сложно вести себя бездушно.

Доктор Ноа Анделин, психолог с аккуратной ухоженной бородкой, которую он, скорее всего, носил, чтобы казаться старше, проводил групповые занятия. Он гладил свою бороду, когда думал о чем-нибудь, и это придавало ему вечно печальный вид. Он был слишком молод, чтобы быть доктором, и слишком молод, чтобы быть таким серьезным. И печальным. У него были самые грустные глаза, которые я когда-либо видел. Я испытывал неловкость рядом с ним. И из-за него тоже было сложно вести себя жестоко. Но это было необходимо. Чтобы остаться одному, я должен быть бездушным. Я докучал терапевтам и санитарам, когда мог, а когда не смог бы, то докучал бы пациентам, которые доставали кого-нибудь еще. Как это ни печально, но именно они были теми, кто потерял больше всех. Обычно я держал свой язвительный язык за зубами и отталкивал их мертвых. Я был засранцем, но я не был задирой.