Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

– Она ведь приемная? – На меня внимательно смотрят потускневшие глаза. Раньше они были серые, теперь, из-за мелкой сетки лопнувших жилок, стали почти розовыми. Под узкой щетинистой губой можно различить стальные зубы – кривые, растущие сикось-накось, как у дошкольницы. Словно бабуля уже обновляться начала, хотя с мирскими так не бывает. Никогда-никогда.

– Это так заметно? Что неродная? – почему-то пугаюсь я.

– Не знаю, миленькая… Да не переживайте. Я Анечку вот такусенькой еще помню. А маму-то ее не помню, но вроде хорошая женщина была. А взяли ее вы, получается?

– Получается, – оказывается, у меня сигареты кончились. Крайне некстати.

– Вам Бог за это много чего простит, все, в чем нагрешили… – строго обещают мне.

Я отворачиваюсь – потому как улыбка лезет, сама по себе. Чтобы мне все за четыре жизни сотворенное простили, придется удочерить дюжину таких Анек.

– А мама-то куда делась? У кого спрашивала – никто и не помнит про такую. Это она от чего, рак, что ли, у нее был?

– Не знаю, – рассеянно откликаюсь я.

Анька раньше жила в четвертом подъезде, на последнем этаже. Три окна с краю. В них можно смотреть до упора, если сидишь на игрушечной лошадке. Но вернуться нереально. Даже если очень сильно раскачиваться и изо всех сил запрокидывать голову.

– Как это не знаешь? – оживляется старушка. – Она чудная такая, все чего-то молилась. Вот и домолилася до дурдома!

– Нам пора, до свидания. – Я почти взлетаю со скамейки. Шагаю к Аньке. Каблуки подло вязнут в мокром тяжелом песке.

– Давай вставай!

Анька пускает лошадь в истеричный галлоп. В спину мне летит суетливое:

– Ну точно, в Кащенко ее свезли! Развелось этих сектантов-то. Все молятся богу своему, хотят, чтобы он им бесплатно доброе сделал. А чего, я спрашиваю, молиться, сам другим доброе сделай, мы ж никому, кроме самих себя, и не нужны!

– Ань, я на работу опоздаю!

Нам нельзя бросать свое ремесло. Даже если очень не хочется работать. Даже если жить не хочется. Я это давно знаю. А Анька скоро поймет. Прямо сегодня.

– Пошли, мне нужна твоя помощь. Ты слышишь?

Она молча спрыгивает с лошадки и, наконец, оборачивается. Протягивает мне ладонь:

– А чего делать будем?

– Работать. – Я пробую унюхать в соседнем (а лучше в дальнем) дворе чужое острое желание. Надежду на лучшее или веру в будущее. Хотя можно и простую сбычу мечт.

Качели больше не скрипят, да и коляска с малышом перестала шуршать. Севочка с мамой домой ушли. Баиньки, не иначе. А старушка тоже отлепилась от скамейки. Веселый шелковый обрезок снова торчит у нее из-под воротника. Это и вправду кусок занавески.

– А рюкзак мой понесешь? – Анька кивает на свой бесхозный скарб, прислоненный к борту песочницы. Рюкзачок чистый, а выглядит пыльным и затертым – словно Анюта с ним в эвакуацию попала.

Прямо по курсу уже маячил парк, тот самый, что отделяет Марфину (теперь мою) территорию от Ленкиной (Тамариной). Иногда я притормаживала у особо выдающихся окон, выискивала для Аньки простенький пример. Мне так в детстве мама книжки в шкафу выбирала – чтобы без злодеев и чтобы никто не умер, а все любили друг друга и были счастливы до самого слова «конецъ». Такие же мелочи чужой семейной жизни я показываю Аньке: ничего страшного, ничего безнадежного, одна сплошная бытовуха, разной степени поправимости. Мирим влюбленных, возвращаем на место очки и ключи, прячем потихонечку водительские права у одного горе-наездника, безболезненно растим молочные зубы и прикручиваем приступы мигрени. В одном месте я, совсем расслабившись, надежно запираю внутри кастрюли кипящее от возмущения молоко…

– Анют, вон то окошко, где пеленки сохнут?

– Там маленький мальчик, большой мальчик, бабушка и кошка.