— Ты должна знать, во что себя вовлекаешь…

— Не волнуйся, — прошептала я. — Разберемся, куда и что…

Спустя три секунды благородного сопротивления в его решимости, наконец, появилась брешь, и он привлек меня так близко, как позволяли итальянские приличия.

— Ты уверена? — И в мгновение ока я очутилась на спине на ложе из дикого тимьяна, смеясь от неожиданности. — Ну, Джульетта… — строго посмотрел на меня Алессандро, — надеюсь, ты не ожидаешь любовных куплетов?

Я смеялась.

— Жаль, что Шекспир не оставил никаких указаний постановщикам.

— Почему жаль? — Он мягко коснулся губами моей шеи. — Ты, правда, думаешь, что маленький Уильям был лучшим любовником, чем я?

Но конец веселью положила не моя скромность, а непрошеное сиенское благородство.

— Ты знала, — зарычал Алессандро, прижав мои руки к земле в попытке спасти оставшиеся пуговицы на его рубашке, — что у Колумба шесть лет ушло на открытие Америки? — Он нависал надо мной воплощенной сдержанностью, а пуля на шнурке раскачивалась между нами как маятник.

— Что ж он так долго? — спросила я, любуясь зрелищем его героической борьбы с собой на фоне ярко-синего неба.

— Он был итальянским дворянином, — отозвался Алессандро, отвечая не только мне, но и себе. — А не конкистадором.

— Да ладно, он искал золото, — сказала я, пытаясь поцеловать его стиснутые губы. — Как настоящий конкистадор.

— Сначала — может быть. Но потом… — Он дотянулся рукой и одернул мою юбку пониже. — Он открыл для себя, как сильно ему нравится исследовать берег и знакомиться с новой, непривычной культурой.

— Шесть лет — долгий срок, — возразила я, не готовая встать и включаться в реальность. — Слишком долгий.

— Нет, — улыбнулся он моему приглашению. — Шесть сотен лет — долгий срок. Придется тебе потерпеть полчасика и выслушать мой рассказ.

Вино успело нагреться, когда мы, наконец, откупорили бутылку, но это все равно было лучшее вино, которое я когда-либо пробовала: у него был вкус меда и диких трав, любви и головокружительных планов. И сидя на холме, облокотившись об Алессандро, прислонившегося к валуну, я почти верила, что жизнь будет долгой и счастливой и, наконец, найдена молитва, которая умиротворит моих призраков.

— Ты расстраиваешься, потому что я тебе не открылся, — говорил Алессандро, гладя меня по волосам. — Ты думаешь, я боялся, что ты влюбишься в имя, а не в человека. На самом деле я опасался, что, услышав мою историю, историю Ромео Марескотти, ты вообще не захочешь со мной знаться.

Я открыла рот, чтоб возразить, но Алессандро, не слушая, продолжал:

— То, что говорил обо мне твой кузен Пеппо… все это правда. Наверняка психологи могут все объяснить, но в моей семье психологов отродясь не жаловали. Мы никого не привыкли слушать. У Марескотти свои теории, и мы настолько уверены в их правоте, что, как ты заметила, они превращаются в драконов, сидящих у нашей крепости, не позволяя никому ни войти, ни выйти. — Он сделал паузу, чтобы наполнить мой бокал. — Вот и допивай остаток. Я за рулем.

— За рулем? — засмеялась я. — Такая осмотрительность несвойственна Ромео Марескотти, о котором говорил Пеппо! Я думала, ты окажешься безрассудным, а ты так меня разочаровал.

— Не беспокойся, — он притянул меня ближе, — я заглажу свою вину другим способом.

Я потягивала вино, а он рассказывал о своей матери, забеременевшей в семнадцать лет и наотрез отказавшейся назвать имя отца ребенка. Старый Марескотти пришел в бешенство и вышвырнул дочь из дому. Ее приютила школьная подруга матери, Ева-Мария Салимбени. Когда родился Алессандро, Ева-Мария стала его крестной. Именно она настояла, чтобы мальчику дали традиционные семейные имена — Ромео Алессандро — и записали Марескотти, хотя и знала, что у новоиспеченного деда разольется желчь, оттого что незаконнорожденный будет носить его фамилию.