Сокол и цветок - Вирджиния Хенли (1995)

– Боишься, что, если позволишь любить себя понастоящему, тебе это может понравиться и захочешь еще? Боишься коснуться запретных неприличных местечек на моем теле, потому что это зажжет в тебе неутолимое голодное пламя? Боишься открыться мне, потому что я могу войти в твою душу, как вхожу в тело? Боишься, что проиграешь в сравнении с другими женщинами, разделявшими мою страсть?

Последняя издевка доконала Джезмин. Ничего не видя от слез, она замахнулась кинжалом.

– Не советовал бы, – спокойно сказал Фолкон и, одним быстрым движением руки обезоружив ее, зацепил ногой за ногу, сделав подсечку.

Они вместе свалились на пол у камина. Фолкон гибко потянулся, напоминая горного льва. На плечах играли мышцы, темные брови чуть поднялись, огромная фигура излучала первобытную силу. Воцарившееся молчание было похоже на зловещую тишину перед боем. Серебристо-золотые волосы Джезмин разметались по волчьей шкуре, напоминая Фолкону, что когда она оставалась обнаженной, эти чудесные локоны были достаточно длинны, чтобы прикрыть ее восхитительные груди.

Его руки немедленно потянулись к серебряным лентам, нетерпеливые пальцы скользнули за вырез платья, погладили шею, теплая ладонь остановилась на спине. И неожиданно Фолкон с силой прижал ее к себе. Требовательный рот накрыл ее губы, Джезмин ощущала, как пульсирует и дрожит поднявшееся копье. Не переставая целовать Джезмин, Фолкон очертил кончиком языка контуры ее губ, посылая сквозь нее удары крохотных молний, зажигавших глубоко внутри бушующий пожар. Ненависть к мужу взыграла с новой силой, но Джезмин с ослепительной ясностью поняла: для того, чтобы чувствовать этот огонь, вовсе не обязательно любить. Он держал ее в плену объятий, пока могучее, возбужденное естество, подрагивая, упиралось в изгиб ее бедра. Потом Фолкон сел на корточки и быстро стянул ее платье через голову. Джезмин протестовала и пыталась сопротивляться, но Фолкон был глух к ее мольбам. Ей почему-то казалось, что, если не снимать сорочку, муж остынет и отпустит ее, но у него, казалось, выросла дюжина рук, а намерение избавить ее от одежды не ослабевало. Когда Джезмин осталась обнаженной, Фолкон сжал широкой ладонью запястья Джезмин, поднял ее руки над головой, жадно оглядывая ослепительно красивое тело. Она лежала на пушистых мехах, словно очаровательный цветок; пламя камина бросало багровые блики на упругую грудь и гладкий живот.

Фолкон наклонил голову, впился поцелуем в неглубокие впадинки под мышками. Он и раньше так делал, и все же она в который раз покраснела, смущенная интимностью ласки. Потом высвободил гордо поднявшееся копье из оков одежды, и великолепное орудие, словно обладающее собственной волей, выпрыгнуло, как дикий зверь из клетки. Он, тяжело дыша, приподнялся над Джезмин. Каждый раз, лежа с женой, он испытывал терзания, похожие на медленную пытку. Тело и разум постоянно воевали. Плоть буйно, бешено требовала удовлетворения, кровь пела от восхитительного возбуждения, но разум, пробиваясь сквозь туман похоти, настаивал на большем. Какое полное, безграничное счастье охватило бы его, если бы Джезмин любила... но Фолкон, как человек трезвый, удовлетворился бы и меньшим. Все, о чем он просил, – пусть она хотя бы желает его, и был бы на седьмом небе, если бы мог доставить ей бесконечное наслаждение.

Он наклонился еще ближе, трясущейся рукой потянулся к своему нетерпеливому фаллосу, открыл шире розовые лепестки, готовые принять его. Фолкон так редко брал жену, что не смог сдержать нарастающей страсти и, врезавшись в тесные глубины, взорвался раскаленно-огненной струей.

Джезмин ощутила знакомую безрассудную панику. Боже милосердный, то, что он делал с ней, заставляло чувствовать, что на свете ничто не имеет значения, ничто не важно, кроме этого могучего тела, владеющего ею, ворвавшегося в ее тело. А ведь она даже не любит его!

«Любишь, любишь», – твердил настойчивый внутренний голос.