Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

Монолог не прерывается ни на супе с угрем, ни на свежайшем салате, однако Хосефина не забывает восхищенно причмокивать, нахваливая угощение, будто извиняется за то, что чешет языком без передышки. Вот и новая тема — срочно нужно худеть. С этими словами она принимается за кусок торта, и, глядя, как жадно она его поглощает, я вдруг замечаю и пухлые щеки, и пополневшие плечи, и влажные, будто налитые слезами, глаза.

— Ты разговаривала с Эсекьелем? — завершает она монолог.

Как всегда, переставая говорить о себе, она расслабляется и обращается в абсолютный слух.

— Один раз на Рождество, второй — на Новый год. Подперев подбородок ладонью, Хосефина молча смотрит на меня. Знакомая поза, кажется, вот-вот раздастся голос мамы, требующей немедленно убрать локти со стола. Сестра полна ожидания, как притихший перед началом спектакля зритель. Но я молчу. Зачем слова, когда поступки говорят сами за себя? Однако ласковый взгляд из-под густо накрашенных ресниц заставляет меня смягчиться.

— Только не проси объяснений, Хосефина. Все слишком запутанно, а с другой стороны — элементарно просто. Мы расстались. Точка.

— Дети вам нужны были, я всегда говорила.

— Дети тут ни при чем. Мы их не хотели даже в самые счастливые времена.

— Да, но…

— Нам нравилось, как мы живем. С детьми мы бы не смогли ни поездить по Европе, ни скататься в Мексику, ни, тем более, пожить в Штатах. А уж о профессиональном росте и говорить нечего.

Я выдаю вызубренный в результате многократного повторения ответ, но все же задумываюсь: что, если Хосефина права? Может, при наличии пары ребятишек наша с Эсекьелем сексуальная неудовлетворенность отошла бы на второй план? Может, материнство оказалось бы подходящей заменой? Вряд ли. По крайней мере для меня. Секс кажется мне более важной составляющей отношений, чем материнство. Это как причастие. Звучит кощунственно, знаю, но мысль эта кажется крамольной только у нас, в Чили, где женщины до сих пор считают себя неким придатком к мужу и детям. И именно поэтому я не делилась своими соображениями ни с кем, кроме Эсекьеля.

— При мысли о детях у меня сразу пропадает желание разводиться с Хуаном. Сама знаешь, сколько раз я собиралась его выгнать.

— Ты не разводишься, потому что на самом деле не хочешь. Ты не из тех, кто живет исключительно ради детей.

— Вообще-то я многим ради них пожертвовала. — Помолчав, Хосефина возвращается к прежней теме: — Ладно, пусть вы развелись не из-за детей. Тогда почему, объясни?

— Может, не стоит?

— Амелия, тебе нужно выговориться. Ты ведь, я так понимаю, ни с кем не разговаривала, даже с Клариссой?

Кларисса Болдуин — моя лучшая подруга, перед ней я не стеснялась вывернуть даже самое грязное белье, однако она не лезет с замечаниями и не диктует, что делать. А в ответ на мои сомнения уверяет, что лучше рисковать и пить шампанское, чем стелиться ковриком.

— Откуда ты знаешь, что я с ней не говорила?

— Я ей звонила. — Хосефина краснеет. — Ну да, я ей позвонила. Потому что волновалась.

— Теперь ты знаешь, что такое хорошая подруга. Спорим, ты от нее ничего не добилась, кроме подтверждения про развод? — Кларисса, помимо всего прочего, являет собой редкий для нашей страны сплетников образец сдержанности. — И насчет моего романа с Бернардо Отеро ты ведь тоже пыталась выведать?

— Значит, был роман?

— Вот вцепилась как репей…

Я несу грязную посуду на кухню. Хосефина, помедлив немного, подходит к кухонной мойке и открывает воду.

— Оставь, я потом помою.

— Ничего, мне не трудно. У тебя шоколадные конфеты есть?

— Есть.

Она заглатывает конфету с такой жадностью, что меня, несмотря на досаду, разбирает смех.

— От этой вредной привычки мне никогда не избавиться, — бормочет она с набитым ртом. — Так в чем же все-таки дело? У вас что-то случилось в Нью-Йорке?