Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

Стоял летний вечер конца 2001 года — помню ночных мотыльков, летящих на свет фонаря, и наши голые руки. Мы возвращались домой после ужина с друзьями. Эсекьель пребывал в особенно радужном настроении, повеселив собравшихся рассказом о том, как обедал в доме одного из моих клиентов — невежественного нувориша, который под кофе включил Девятую симфонию Бетховена. На этой благостной волне я и призналась, что купила чудотворные голубые таблетки. Мне не под силу описать, как искренняя радужная улыбка, не меняясь в очертаниях, моментально стала презрительной и брезгливой. Наверное, изменился взгляд, а не улыбка, но я этого не осознала. Я видела только улыбку, сияющую в темноте и убивающую меня своим спокойствием.

Потом Эсекьель начал отшучиваться. Сказал, что в этом деле обойдется без посторонней помощи — будто бездумно повторял чужую фразу, будто не помнил, сколько нам за эти годы пришлось пережить.

«Неправда», — огорченно покачала головой я. Свой пикап «шевроле», купленный для работы, я оставила на тихой улочке в квартале Педро-де-Вальдивия-Норте, у подножия холма Сан-Кристобаль. Эсекьель молчал, не меняясь в лице, потом наконец выдавил: «Я не думал, что ты настолько озабоченная».

Каждый раз бешусь, как вспомню это несправедливое обвинение. Вопреки данному себе обещанию не говорить лишнего я припомнила Эсекьелю, что уже три года не испытывала с ним оргазма. Улыбка его померкла, и на губах застыл тот же немой вопрос, что в нашу последнюю ночь вместе. Эти два эпизода словно связались в одно целое, образовав начальную и конечную точку процесса, неотвратимость которого я постигаю только теперь, оглядываясь назад.

Он обещал подумать, но все оставалось без изменений до той самой июньской ночи 2002 года, знаменовавшей начало сезона дождей. Ливни и грозы с детства вызывали у меня бурю эмоций — внутреннюю дрожь и тревожное томление. Обожаю сидеть в теплом и сухом доме, когда на улице бушует стихия. Такое вот извращенное чувство защищенности — кругом непогода, но меня она не касается. На этот раз дождь хлестал с невиданной для нашего мягкого климата яростью. Мы еще не знали, что поутру реки выйдут из берегов и отвоюют свои прежние русла, узурпированные городами и полями, а горные потоки превратят страну в болото. Нам с Эсекьелем повезло: центр Сантьяго оказался одним из немногих районов, где ливневая канализация успевала поглощать бурлящие водовороты. Холм Санта-Лусия через дорогу тонул в густой темноте. Мы сидели за столом, не включая свет, и молча слушали шум дождя. На стене за спиной Эсекьеля застыли в нелепом антраша две большие балинезийские марионетки для театра теней — то ли завороженные бурей за окном, то ли сраженные предчувствием не менее страшной грозы здесь, в комнате.

За ужином напряжение постепенно спало, и разговор зашел о текущих делах. Эсекьель вообще не отличается аппетитом, однако, взращенный на маминых кулинарных изысках, ценит хороший стол, и я освоила его любимые блюда. Не помню, чем мы ужинали в тот вечер — наверное, были пирожные «уэвос чимбос» на десерт, он любил есть их в дождь. Полчаса, которые в другой вечер пролетели бы незаметно, тянулись медленно, как нудная проповедь. Я решала, попросить Эсекьеля принять виагру или отложить на другой раз. Если бы ему предстояло наутро что-то ответственное, я бы промолчала, но ни о чем таком речь не шла. Он все еще работал в отделе культуры, в газете, куда устроился почти сразу, как подался в журналистику, только теперь занимался почти исключительно рецензиями и литературными обзорами. Наконец, поняв за приготовлением кофе, что больше терзаться сомнениями не могу, я положила голубую таблетку на блюдце рядом с чашкой мужа.