Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

Воспоминания о финишной черте возвращают меня к тому, как все начиналось. За что я полюбила Эсекьеля? Давным-давно я ответила бы что-то банальное, как все: за внешность, за характер, за то, что нам хорошо вместе. Но теперь, глядя через призму развода, я нахожу и другие причины. Почему мы, например, не расстались после того приема по случаю окончания семестра? Парадокс, но с той самой ночи я не сомневалась, что мы будем вместе. Наверняка в чем-то я преувеличиваю, уверенность крепла постепенно, однако теперь, пятнадцать лет спустя, я понимаю: некая предопределенность все же присутствовала. Я ни на секунду не сомневалась, подойдет ли Эсекьель мне в мужья, наш брак обошелся без мучительной притирки, через которую проходит большинство пар, как только уляжется первоначальная страсть. Я носила эту предопределенность в себе, и в Эсекьеле она буквально воплотилась, обрела среду обитания. Она заключалась не в том, кого я хочу видеть своим мужем, а в том, какой я хочу видеть свою жизнь. Эсекьеля поражало, что уже на самой ранней стадии знакомства я стала говорить о нашем общем будущем с уверенностью официальной невесты. И время от времени он одергивал меня, напоминая, что неизвестно еще, как у нас все сложится.

Это я выбрала его в мужья, а он пленился моей решимостью. Ему нужен был кто-то способный упорядочить окружающий его мир, избавляя от хлопот. Он еще тогда искал способ отстраниться от действительности — созерцать, оценивать, но ничего не ожидать, — предпочитая, чтобы от него ничего не требовали. Поэтому он не хотел детей. И я тоже. Мне хотелось пожить для себя самой, для нас двоих, ничем себя не обременяя. Я решительно отвергала пример своей матери, которая собственную добровольную жертву превратила в орудие жестокой манипуляции другими. Она не сомневалась, что, дав нам жизнь, имеет полное право вертеть ею как хочет. Она взимала с отца дань за каждую минуту своих хлопот по дому, а с нас — за каждую каплю материнского молока. Мы, сами того не зная, вкушали отраву, впитывая с этим молоком эгоизм. Наверное, мое нежелание обзаводиться детьми — обычный эгоизм. Но по мне лучше так. Чтобы больше никто не пострадал.

В результате я все равно прихожу к банальности: любовь рождается из взаимодействия людей и характеров. Но такой ответ меня не устраивает. Хорошо, предположим, мы поженились потому, что моя решительность отлично стыковалась с отрешенностью Эсекьеля. И все равно, даже учитывая пресловутую предопределенность, вряд ли мы покорно устремились бы к совместной жизни без какой-то еще, более весомой причины. Об этой причине я, кажется, догадываюсь, вспоминая, как мама высасывала из нас все соки за то, что в младенчестве мы высасывали ее. По-моему, мы с Эсекьелем в ту первую встречу были бесконечно одиноки. Мы не находили приюта в семье. И его, и меня дома ждала бесплодная пустыня, иссушенная ветрами тоски. Жадное желание его отца поглотить весь мир превращало мать в призрак, а сына заставляло постоянно держаться настороже, чтобы этот Сатурн не пожрал и его. А у нас в доме царил циклон маменькиного эгоизма, вырывающий с корнем все ростки понимания между мной, братом, сестрой и отцом.

* * *

Оклик Хосефины возвращает меня в сад, к раскидистому больдо. Сестра машет мне с террасы, в руке у нее сверток. Торт, наверное, что же еще? Я поднимаюсь к дому по широкой тропе, но у самой террасы замедляю шаг. Вид у Хосефины довольный, она наслаждается садом и солнечным днем, будто приехала просто отдохнуть на выходные. Неужели осознала за прошедшую ночь, что самое разумное сейчас — ни о чем не расспрашивая и не требуя объяснений, составить мне компанию и порадоваться жизни?

— Знаешь, Амелия, — поцеловав меня и вручив торт, начинает она, — я никогда не забуду лето, которое провела здесь, пока вы жили в Нью-Йорке. — Она обводит взглядом холмы и море. — Эсекьель, наверное, скучает по этому дому…