Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

Дорожка выводит на высокий козырек, с которого открывается вид на огромную пеструю лощину и море вдали. Это скалистый, потрепанный стихиями утес. Ветер дует здесь со страшной силой, а от раскинувшегося под ногами пейзажа захватывает дух. Там я горюю и забываюсь, успокаиваюсь и выплескиваю боль в крике, тороплю и тяну время, там я начинаю и перестаю думать об Эсекьеле.

Бернардо позвонил несколько дней назад. До этого последний раз мы с ним общались в конце марта 2005-го, уже после окончания работы над проектом клуба. По телефону он разговаривал в своем излюбленном мрачном тоне:

— Ничего, если я к тебе наведаюсь? Мы с детьми едем в Майтенсильо.

— Ничего, приезжай.

— Во вторник?

— А что ты такой серьезный?

— Развод — дело нешуточное, тебе не кажется?

— Разумеется, нешуточное. Для меня.

— Для меня тоже. Во вторник поговорим.

— Что-то у меня нет особенного желания с тобой встречаться.

Реплика дает ожидаемый результат, и лед наконец тает.

— Прости, Амелия, нелегко звонить после такого перерыва.

— Как ты поживаешь?

— Я один.

— Ладно, лучше поговорим, когда приедешь. Пиши: в семь вечера, как раз успеем прогуляться по саду.

Голос Бернардо, полный выразительных модуляций, оттенков и обертонов, по-прежнему волнует не меньше красноречивого взгляда. Он способен передать широчайшую гамму чувств, в нем есть хорошая, без пережима, театральность. Этот голос, можно сказать, нас и свел. Однажды вечером, после долгого рабочего дня, мы отправились на аперитив к Микелю, жившему у подножия холма Манкеуэ. Чем дольше я смотрела на голый бетон, патио, световые люки, высокие потолки, служившие визитной карточкой стиля Микеля, тем менее уютным и более холодным казался мне этот дом. Даже гостиная, где мы в конце концов уселись, страдала серьезным нарушением пропорций. Вся интимность терялась под чересчур высоким потолком. Хозяин дома говорил и говорил, не умолкая ни на секунду. Под пиджаком (твидовым, с кожаными заплатками на локтях — что-то вроде униформы архитекторов старшего поколения) прорисовывались, будто шарниры, мосластые плечи и бедра, намекающие на широкие кости под худосочными. Даже длинный нос Микеля заканчивался округлостью, словно подчеркивая стремление его обладателя сглаживать острые углы — в частности, ни в коем случае не пугать заказчиков незнакомыми терминами и не идти наперекор негласной, но непреложной архитектурной традиции, сложившейся у нас в Чили. У Микеля с Бернардо намечался новый раунд давнего спора: при изначальной договоренности решать клуб в современном ключе Микель не желал превращения проекта в экспериментальный.

После третьей водки с тоником Бернардо двинулся в контрнаступление. С таким подходом, доказывал он, вместо клуба у нас получится монастырь. Микель слушал, усмехаясь. Но, поняв, что нам нужно нечто в духе созданного Ренцо Пиано римского Музыкального парка — концертного комплекса, напоминающего гигантских скарабеев, — и что наши здания тоже должны походить на типичных обитателей парка: божью коровку, пчелу, стрекозу, — он посерьезнел, поставил бокал с виски и велел Бернардо пойти проспаться и вытряхнуть дурь из головы. Бернардо, обычно умевший держать себя в руках, выпалил: «Да ты, старый пень, небось и стрекозы никогда не видел?» Я от неожиданности залилась истерическим хохотом. Бернардо тоже — смех заразителен. Мы никак не могли остановиться, заходясь все сильнее при виде оцепеневшего Микеля. Прощаясь, мы извинились перед хозяином, но смех искал выхода, и в мощеном дворике за парадной дверью мы снова закатились, как только погас свет в окне. Бернардо обнял меня сзади за талию, поцеловал в шею и спросил: «Ну, чем займемся?» Голос его был тягучим, обволакивающим, многоцветным. Тем самым, который только что снова прозвучал в телефонной трубке.