Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

В тот вечер я позвонила Бернардо. Он позицию Эсекьеля не понял. Идея ему не понравилась, он не хотел подобных одолжений. Я обиделась, повесила трубку и на звонки не отвечала. Эсекьель то и дело отрывался от книги. Мне становилось не по себе. Творилось что-то непонятное: его взгляд словно проникал и в мотель, и в дом на пляже, и на заднее сиденье автомобиля, обливая нас с Бернардо дождем презрения. Оправданная обстоятельствами интрижка превращалась в постыдный проступок. И я уже не чувствовала себя вправе спать с Бернардо. Неужели Эсекьель на это и рассчитывал — и каким проницательным и извращенным умом для этого нужно обладать? Неужели его понимание и сочувствие — лишь часть изощренного плана, цель которого заставить меня порвать с Бернардо? Теперь каждая поездка в Майтенсильо будет вызывать подозрения. Каждый раз, когда я не успею ответить по сотовому, Эсекьель будет думать, что я с Бернардо. Или что я встречалась с ним днем, если не смогу четко объяснить, где была и что делала. Как под дамокловым мечом подозрения мне работать с Бернардо дальше? Зачем я призналась? Сама ведь хотела порвать с Бернардо, воспользовавшись осведомленностью мужа. Что меня в таком случае гнетет? Хотела, чтобы все произошло по-другому?

Я оглянулась на сидящего в кресле Эсекьеля — его торс в конусе света, все остальное тонет во тьме. Ничего в его лице не выдавало душевных терзаний. Он размеренно переворачивал страницу за страницей и, почти не поднимая глаз, делал пометки, не забывая каждые полчаса закуривать сигарету и доливать вино в бокал. Своей безмятежностью он словно подталкивал меня к встрече с Бернардо. Или — учитывая его неожиданный утренний пыл — выстраивал подобным подстрекательством почву для тайных эротических фантазий. Может быть, ему как раз не хватало распаляющей воображение картины, чтобы было на что самоудовлетворяться дальше? Я была просто уверена, что именно мастурбацией он и спасается.

Ночь я провела беспокойную, опасаясь, что заявится Бернардо. В сброшенном мне на сотовый сообщении он грозил, что нагрянет без звонка, если я не дам ему возможности увидеться. Теперь он уже не казался мне таким сильным, гордым и бесшабашным, как прежде. Из человека он превратился в инструмент. Эсекьель свел всю его многоплановую натуру к одной-единственной грани — «любовник», тот, кто удовлетворяет физическую потребность женщины, но ни в коем случае не способен предложить ей что-то лучшее, чем муж.

Эсекьель вернулся в Сантьяго в воскресенье вечером — работать над альманахом. Ночью ко мне приехал Бернардо с заявлением, что пришло время нам обоим рвать с супружеской жизнью — но решимости в его голосе я не уловила. Нет уж, сказала я: он волен поступать, как ему угодно, а я разводиться не собираюсь. У нас состоялся долгий разговор, Бернардо блистал красноречием, и чем убедительнее он высказывался, тем крепче я держала оборону. Он изображал понимание — как священник, исповедующий блудницу, которую еще надеется вернуть в стадо верующих, но стоило ему отвести взгляд, как на лице отражались подлинные чувства. Он колебался, в нем, попеременно одерживая верх, боролись противоречивые переживания, заставляя поминутно менять стратегию.

В какой-то момент он вдруг шагнул ко мне и начал яростно целовать, будто демонстрируя, что его страсть сильнее всех принципов и наших обязательств перед Мартой и Эсекьелем. Я попыталась увернуться, но его губы упорно преследовали мои. Вскоре я перестала сопротивляться. Стыд, проснувшийся под взглядом незримо наблюдающего за мной Эсекьеля, превратился в возбуждение. Я хотела завершить незавершенное прошлой ночью. Чтобы Эсекьель увидел, как Бернардо набрасывается на меня и ласкает, покусывает и входит в меня, смотрел, как я бьюсь в экстазе, слышал мои стоны и крики, чтобы Бернардо извергался на меня под этим взглядом.