Граница дозволенного - Пабло Симонетти (2013)

— Приманка для новых пассий? После развода самое то.

— Да ну! Я сто лет мечтал о джипе, а Марта всегда была против, называла его «сафари без зверя». А теперь мечта сбылась. Это, если хочешь, символ независимости, но уж никак не приманка. Впрочем, твоя реакция меня не удивляет. — Вот, похоже, начинается сеанс анализа. — Ты всегда слишком зацикливалась на том, кто что как воспримет. Даже когда мы работали над проектом…

— Это просто шутка, Бернардо! — перебиваю я со смехом. — И я не зацикливалась на чужом мнении.

Он тоже смеется. Считает, что заработал очко в свою пользу. Меньше всего на свете мне сейчас нужен человек, желающий поговорить о моих недостатках. Он не видит границ, для него любая ситуация — вызов, любая фраза — фонтан воспоминаний.

У Эсекьеля все наоборот, он чуткий не напоказ, он слушает отрешенно, будто не вникая, однако на моей памяти он ни разу не просчитался с оценкой выпадавших на нашу долю испытаний (за пределами спальни). Он понимал, когда рассмеяться, когда промолчать, когда утешить лаской, а когда просто выждать. Подобного понимания — не нарочитого, не дотошного, не тщеславного — я больше не встречала ни у кого. Предельная чуткость, по крайней мере по отношению ко мне.

— Здесь просится навес от солнца, — отмечает Бернардо, когда мы выходим на площадку у бассейна.

— Это солярий.

— Тем более. Нужна противоположность, как инь и ян — что-то тенистое, защищающее от солнца. Хотя бы дерево.

— С радостью огородила бы террасу плетеной изгородью — как у тебя, — ехидничаю я, — но здесь, в холмах, ветрено, в тени сразу мерзнешь. Поэтому и райские оливы я вопреки твоему совету сажать не стала.

— А зря, очень красиво бы смотрелось. — Бернардо смеется, поняв, что я его подкалываю. — Тут как раз не хватает чего-то серебристо-зеленого.

— Уже все равно некуда. Наоборот, кое-что придется срубить.

— Я бы не трогал, пусть растет, как в дремучем лесу.

Мы шагаем по тропинке, совсем чужие, приземленные, утратившие ощущение полета.

— Ты как, нормально? — интересуется он, когда мы выходим в лощину. Я вспоминаю, какой нежной настойчивой заботой он когда-то меня окружал, стоило мне взгрустнуть.

— Насколько это возможно после развода. Ты простудишься в этих сандалиях. Давай лучше вернемся в дом.

При виде голых ног Бернардо мне вспоминается соприкосновение наших с ним тел.

— Нет, давай еще погуляем. Сад очень изменился. Ведь под этими шинусами ничего не было, сплошная лысина, а теперь такие заросли.

— Да, мы сажали вместе с Сезаром. Тот же вид, что растет в Кебрада-дель-Агуа.

— Можем завтра туда прогуляться.

Ну уж нет. Большая лощина зарезервирована за Эсекьелем.

— Я лучше одна.

Какое-то время мы идем молча. Беспокойный взгляд Бернардо не вяжется с его напускной безмятежностью.

— Ты развелся… — наконец говорю я.

— Да, полгода назад. Стало легче, — добавляет он после секундной заминки.

— А Марта?

— Живет с банкиром.

— Так быстро?

— Они начали встречаться еще до развода. Ее кобель два месяца жил в доме до моего отъезда… Был бы это просто дом, плевать, но это мой проект, и я дорожу им как никаким другим. Марта и слышать не хотела о том, чтобы перебраться с детьми на квартиру. За этот дом мы дрались насмерть… Деньги — пожалуйста, пусть забирает, хотя куда ей столько, она зарабатывает гораздо больше меня. Но дом принадлежит мне — и точка, неужели ей невдомек?

— Черт с ним с домом, лучше бы ты о детях подумал. Как это все на них отразится?

— Старший рассказал мне про любовника Марты, еще когда она сама все упорно отрицала. Я просил ее, чтобы она вела себя осторожнее, чтобы подумала о детях. Но она меня не слушала. Сказала, детям придется привыкать к новой жизни.

— С чего это она вдруг так?

— Месть.