Молчи - Б. Урруэла, Энн Малком

Но они оба старались. Они оба любили ее. Со стороны Шелби было жестоко испытывать такое всеохватывающее раздражение по отношению к родителям, которые любили ее, горевали о ней, никогда не теряли надежды… Особенно мама.

У Жаклин и Орион этого не было.

У них никого не было.

У них не было никого, кто бы подготавливал им ванны, готовил еду. Их семьи исчезли.

На мгновение Шелби ощутила укол ревности. Она знала, что это ужасно — желать такого одиночества, чтобы ее родители просто взяли и исчезли. Даже если всего на мгновение. Здесь было душно, в этом доме, который ничуть не изменился. Ее комната — словно святилище человека, которым она когда-то была. Она жила в районе, где соседи стремились увидеть ее, поболтать с ней, передать подарки, сверкая своими жалкими улыбками. Если ей придется подделать очередную благодарность еще одному соседу, она подумала, что могла бы просто убить их прямо на месте.

Ожидание давило на нее со всех сторон, тяжелое, удушающее. Конечно, ее родители не видели ее отчаяния, ее клаустрофобии, ее страданий. Они были хорошими людьми, хорошими родителями, хотя и немного властными — она знала это. Она видела, как ослабли нити, удерживающие их обоих вместе. Ее мать всегда была сильной. Немногословной. Дисциплинированной. Она избегала всех стереотипов о мягкости и изяществе, которыми должна обладать мать. А отец был мягким человеком. Несмотря на его рост — она всегда считала его очень большим в детстве, хотя на самом деле он был среднего роста, — на его сильный подбородок, его густые и мужественные усы, она всегда обращалась к нему. Он говорил тихо, никогда не повышал голоса и с радостью позволял жене командовать собой.

Все изменилось. Ее мать больше не была такой сильной и непреклонной, какой была раньше. Она подготавливала ванну и готовила макароны с сыром. Отец сидел в кресле рядом с ней и читал книгу. По крайней мере, делал вид, что читает. Шелби знала, что он просто использовал это как предлог, чтобы побыть с ней в гостиной. Она никогда не была одна.

Они наблюдали за ней. Возможно, потому, что хотели впитать в себя все потерянные годы. Но она была уверена, это в основном потому, что они чего-то ждут. Чтобы она раскололась. Но если она действительно сломается, они разобьются вдребезги. Она никогда не умела читать людей. Она говорила не те вещи в неподходящее время, даже в Клетке. И это лишало ее всех социальных навыков, которыми она могла обладать.

Но она не была идиоткой. Она все замечала. Ее родители не смогут заставить ее сделать то, чего она хочет. Например вырвать себе волосы. Выпить целую бутылку того Фаербола, который дала ей Эйприл. Разбить все зеркала в доме, чтобы больше не смотреть на себя. Разгромить комнату, которая больше не принадлежала ей — она принадлежала Шелби, давно потерянной, давно умершей, трупу в Клетке, в доме ужасов. Ей до боли хотелось сорвать плакаты со стен, поджечь свое цветастое одеяло и выкинут все мягкие игрушки, которые ее мать искусно разложила на кровати.

Но, конечно, она этого не сделала.

Она ела макароны с сыром. Принимала ванны. Притворялась, что смотрит дурацкие фильмы, которые включала ее мама.

И чувствовала, что медленно сходит с ума.

Некоторое время спустя, когда она ощущала, что доспехи вот-вот отлетят, а ее яростная бомба уже в середине взрыва, она начала писать и продолжала писать, писать и писать, пока не заполнила четверть блокнота на спирали. Позже она поняла, что большая часть написанного была полным мусором, но не могла отрицать, что чувствует себя лучше.

* * *

Нужно было так много наверстать.

Так много поесть, посмотреть, почитать, попить… употребить.

Она не это планировала.