Оборотень - Шарлотта Йонг (2021)

При этом нужно было говорить с величайшею осторожностью, потому что ум Перегрина, хотя он и воспитывался в религиозном семействе, был не способен воспринять обыкновенные в таких случаях доводы – отчасти потому, что он серьезно считал себя отверженным людьми, а также вследствие тех жестоких преследований, которым он постоянно подвергался дома. Молитвы и поучения представлялись для него только одним невыносимым стеснением, за которым обыкновенно следовало наказание; Библия и Вестминстерский катехизис были для него ужасным собранием уроков, несравненно более томительным и скучным, чем латинская или греческая грамматика; воскресенье было для него самым ужасным днем не неделе.

Его отвращение ко всему этому, как постоянно ему внушали, доказывало только, что он стоял вне благодати небесной.

Мистрис Вудфорд не решилась оставить его с кем-нибудь в первое воскресенье после того, как к нему возвратилось сознание, и желая избавить его от лишнего утомления, она устроила так, что в этот день он в первый раз встал с постели и сидел в большом кресле, подпертый подушками, у открытого окна, оттуда он мог видеть богомольцев, идущих в церковь и между прочими Анну, в ее беленькой шапочке, с молитвенником в одной руке и с маленьким букетом в другой, семенившей с серьезным видом рядом с своим дядей, – в его черной рясе, белом стихире и с откинутым назад пунцовым капюшоном.

При этом Перегрин не мог удержаться, чтобы не похвастать своей хозяйке, как он напугал женщин в Гаванте, делая им страшные рожи в церковное окно снаружи, и какой крик они подняли, приняв его за самого дьявола. Но она не улыбнулась его рассказу и только печально покачала головой; так что он сказал: «Я никогда не сделаю этого здесь».

– И более нигде, я надеюсь.

После этого, думая, что это будет ей приятнее, как женщине, принадлежащей к епископальной церкви, он рассказал ей, как раз запертый в комнату за то, что положил в похлебку жабу, он выбрался из нее через крышу и стал бить в барабан за ригой во время проповеди благочестивого медника Джона Боньяна[12] и поднял такой шум, что все подумали, будто идут солдаты, и разбежались впопыхах, падая друг на друга, между тем как он «загоготал», сидя спрятанный в стогу сена.

– Когда ты почувствуешь всю силу милосердия и любви Божьей, сказала серьезным тоном м-рис Вудфорд, – тогда ты не захочешь тревожить людей в то время, как они воздают хвалу Ему.

– Он добр? – спросил Перегрин. – Я думал, Он полон лишь гнева и кары.

– Господь любит всех людей, и милосердие Его простирается на все Его творения, – сказала она.

Он ничего не отвечал. Его всегда клонило ко сну, когда он был не в духе; когда он проснулся, то увидел м-рис Вудфорд стоящею на коленях в то время, как она причитывала по молитвеннику церковную службу на тот день.

Глаза его были с любопытством устремлены на нее, но он ничего не сказал; хотя, возвращаясь назад с чашкой похлебки для него, она заметила, что он рассматривал книгу, которую тотчас же положил на место, как бы опасаясь, что она увидит его за этим.

Она должна была уйти теперь к воскресному обеду, к которому, по хорошему, старинному обычаю, обыкновенно приглашалось несколько бедных стариков из прихода местного священника. Тут ей пришлось услышать много такого, что лучше всего доказывало, как распространен был в народе слух о сверхъестественном происхождении Перегрина. Когда Дадди Госкино спросил, как следовало, о здоровье молодого господина, три присутствующие старухи покачали головами и хотя более застенчивые из них только заохали при этом, бабушка Перкинс спросила:

– Правда ли, леди, что он спит и ест, как другие люди.

– Как же, бабушка, теперь ведь ему лучше.

– И что, его не корчит и не бьет, когда читают молитвы?

М-рис Вудфорд заявила, что она не замечала ничего подобного.