Ложь - Каридад Адамс (2018)

— Ваши слова достойны поэта. Как жаль, что Вы живете замкнуто, в этом диком уголке в век элекричества и стали! Вы были бы важной птицей при дворе Марии Антуанетты, а затем закончили на эшафоте.

— Ну что Вы. Я не агистокгат, я — пгостой бугжуа, но умею отличить настоящий бгиллиант от подделок. А тепегь, о'гевуаг, добгой Вам ночи… Мадам Сан Тельмо, я у Ваших ног…

— Доброй ночи, и большое Вам спасибо за все.

— Пока меня еще не за что благодагить, и не забудьте, что самое большое мое желание — быть Вам полезным, всем, чем смогу, как сказал пгежде… Я у Ваших ног, мадам, — месье Бело вышел, а Деметрио в ярости повернулся к Веронике:

— Можно узнать, зачем вернулся этот сумасброд?

— Думаю, он и сам объснил тебе это.

— Я не стал обходиться с ним, как он того заслуживает, чтобы не ставить тебя в неудобное положение, поскольку считаю, что он вошел в номер с твоего позволения.

— Дверь была открытой. К тому же, по годам он мне в отцы годится.

— Я никогда не верил в отцовские чувства этого типа, потому и вернулся.

— Значит, вот почему.

— Я встретил официанта, который спускался по лестнице после того, как принес вам кофе, он и рассказал мне всё, хоть я его и не спрашивал.

— И что же?

— Мне кажется абсолютно недопустимым, чтобы ты принимала его, когда меня нет.

— Он у себя дома, а мы у него в гостях.

— Мы — постояльцы в его гостинице, и платим за постой, а потому вовсе не обязаны терпеть этого господина, если его общество нам неприятно.

— Но мне его общество было приятно.

— Он — болван, престарелый тщеславный юнец, чванливый хлыщ с проблесками дешевого философа.

— Ты судишь о нем слишком строго. По-моему он очень хороший человек, душевный и отзывчивый. Если, порою, человек несчастен и бесконечно одинок, ему становится теплее даже от улыбки и доброго слова.

— Ты жалуешься?..

— Нет, зачем? Дай мне сигарету.

— Ты никогда не курила.

— А теперь начну. Надеюсь, курение не покажется тебе чудовищно недопустимым, и ты не откажешь женщинам в праве курить, как отказываешь им в праве спрашивать мужа, где он провел всю ночь, пока жена напрасно ждала его.

— Вероника…

— Не беспокойся, я поняла, что не должна больше расспрашивать тебя об этом, и не стану. Когда ты ушел, я подумала, что ты не вернешься до самого отплытия. Полагаю, сейчас, выпроводив месье Бело, ты снова спокойно уйдешь.

— Ты сильно ошибаещься. Я не собираюсь уходить, и если этот старикашка Бело следит, когда я уйду, чтобы вернуться, его ждет большое разочарование.

— Как же я благодарна месье Бело… Ты меня не бросишь, потому что боишься его.

— Боюсь?

— Предпочитаешь, чтобы я сказала, ревнуешь?

— Ревную?.. К этому болвану, старому пройдохе, как очень точно окрестили его индейцы? Нет, Вероника, не ревную. Сожалею, что лишаю тебя иллюзии, тешащей твое тщеславие, но я не ревновал, не ревную, и никогда не буду ревновать.

— Откровенно говоря, я думала, что ты страдал от ревности, и это единственное, что позволяло мне прощать некоторые твои выходки.

— Мне все равно: не хочешь — не прощай.

— Тебе всё безразлично, ты это имеешь в виду?

— Я пытаюсь доказать тебе, что не все мужчины — печальные марионетки в твоих руках, не все из них куклы, с которыми ты играешь, смущая их чувства, сводя с ума, вырывая сердца, чтобы потом отшвырнуть их.

— Деметрио, подумай, что ты говоришь?

— Или привязать к своей юбке, чтобы они прислуживали тебе, как лакеи, были солдатами, как Хулио Эстрада, или собакой на сене, как этот несчастный дурачок, твой кузен Джонни.

— Деметрио, как только у тебя язык повернулся сказать такое о нас? Что все это значит?

— По-моему, я выразился предельно ясно, и не говори, что ты меня не понимаешь.