Перст судьбы - Елизавета Дворецкая (2012)

Живя в лесу, «волки» даже разговаривали на неком особом языке. Под страхом лишения удачи и изгнания с лова нельзя было называть настоящими именами множество разных существ и предметов. О женщинах предписывалось по возможности не разговаривать вообще, а если упоминать их, то бабу называть не иначе как покрыткой. Ворон, своим криком мешающий охотнику, назывался верхоглядом или еще курицей. Во избежание сглаза запрещалось употреблять настоящие названия и всего оружия. Лук назывался «вуюшко», именем ближайшего родича, наставника и помощника — брата матери. Копье звали долгаем, нож — побрательничком, собаку — побегушкой. То же касалось и самих промысловых зверей: куница звалась кумой, лиса — огнявкой, волк — варягом или темным, заяц — косым или белым. Все здесь было наоборот: медведя называли дедушкой или хозяином, а девку — медведицей или еще пустоголовкой. Привычные имена заменились на прозвища, употребляемые только в лесной жизни. Селяню тут предписывалось звать Одинцом, а Стейна он велел именовать Кременем. Свое и чужое было перевернуто, чтобы сбить со следа недобрую ворожбу и найти удачу в чужом, лесном, тоже перевернутом мире. Даже многие избы тут стояли не на земле, а на обрубленном дереве, как на огромной деревянной ноге выше человеческого роста, и назывались «клети поставные».

Опасаясь нарушить какой-нибудь незнакомый запрет, Стейн, как и его товарищи-варяги, говорил очень мало, а в лесу во время промысла и вовсе нужно было молчать и объясняться знаками. Лес, которому они отдали на это время свои души, завладел ими. Подолгу дожидаясь в засаде или выслеживая добычу, ловцы начинали понимать все, что без слов говорил им лес. Мысли менялись: все привычное ушло куда-то вдаль, оставленные семьи, родичи, даже дев… медведицы и пустоголовки почти не приходили на ум. Только снилось ночами что-то томящее и мучительное. И уже казалось, что никакого другого мира и нет, а есть только он, Лес Праведный, кормилец, предок и бог.

Все вечера были похожи один на другой. Смолян и его двоюродный брат Терпень уже покончили с работой и сидели на лавке, распевая песню про встречу охотника с медведем и похлопывая себя по коленям. Песня была из тех, которые поются, когда рядом нет женщин, потому что ни одного пристойного слова в ней не было. Стейн ухмылялся про себя: как почти всякий норманн в Гардах, свое знакомство с языком словен он начинал именно с таких слов.

— Да ну вас, дурни! — прикрикнул Селяня, проснувшись от пения и хлопанья и свесив голову с полатей. — А не то «дедушка» услышит, придет, сам вас так вздрючит! Не слышали, как глупая белоголовка старая про «дедушку» песню пела?

— А как пела?

— А вот слушайте. — Селяня слез с полатей, потянулся, взъерошил волосы, сел на свое место возле печи и принялся рассказывать:

— Жил-был старик да старуха, детей у них не было. Вот старуха просит старика: «Сходи в лес по дрова». Пошел старик и встретил «дедушку», стали они бороться, и старик отрубил медведю топором лапу. Заревел медведь и ушел на трех лапах в лес. Старик взял отрубленную лапу, принес домой и говорит:

— На, старуха, вари.

Старуха ободрала медвежью лапу, варить поставила, шерсть с кожи общипала, на кожу села и начала шерсть прясть. Вот вечер настал, потемнело все. Старуха прядет, старик на лавке лежит. А медведь сделал себе липовую ногу и пошел к старику со старухой. Вот медведь идет, нога поскрипывает, он сам приговаривает:

Скрипни, нога! Скрипни, липовая!

На липовой ноге,

На березовой клюке.

Все по весям спят, по заимкам спят,

Одна старуха не спит,

На моей коже сидит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит.

Старуха услышала это и говорит:

— Поди-ка ты, старик, запри дверь, медведь идет…

А медведь уже под окошко вошел, дверь скребет, сам приговаривает:

Скрипни, нога! Скрипни, липовая!

На липовой ноге,

На березовой клюке.