У него были также две сестры, одна из них посвятила себя Богу. Обе веселые, жизнерадостные, непосредственные. Когда десять лет назад мать умерла, Ломени горько оплакивал ее. С сестрами, которые его очень любили и питали к нему нежные чувства, он поддерживал самые теплые отношения.

В этот вечер в Вапассу, в отгороженном занавеской из шкур углу залы, который уступил ему итальянец Поргуани, он внимательно перечел письмо иезуита, а когда уснул, все его существо было словно пропитано скрытой горечью отвращения к женщине; он улавливал его за каждым словом послания и он знал о его источнике, знал только один.

Приснилось ли ему или он сам воскресил в полудреме ту ночь, что пережил в детстве вместе со своим другом?

Тогда жертвой стал Себастьян, но и сам он, маленький Ломени, невольно оказался замешанным в это, ибо он, разметав по подушке свои локоны, блаженно спал рядом, когда в темноте, словно в серо-зеленом кошмаре — о, как же он хотел потом, чтобы то действительно было кошмаром! — боролись Себастьян и Женщина.

В эту ночь воспитанников отправили спать в сарай, потому что коллеж неожиданно посетил епископ со своей свитой. Воспитанники спали на соломе. Д'Оржеваль — крайний, у входа. Он любил уединение. И вдруг в темноте он увидел женщину, прекрасную, как ночь, она смотрела на него с двусмысленной улыбкой, и эта улыбка жгла его как огонь и заставляла дрожать всем телом.

— Vade retro, Satanas! note 6 — крикнул Себастьян, наученный своими книгами, как надо действовать в подобных обстоятельствах, но почувствовал, что этот приказ прозвучал втуне. Он протянул руку, чтобы нащупать под своей одеждой железный колокольчик, на котором был выгравирован лик святого Игнаса, — если этот колокольчик потрясти, он своим звоном отгонит дьявольские видения. Но видение само смеялось, словно серебряный колокольчик. Оно прошептало: «Не бойся ничего, мой херувим…». Женщина коснулась рукой его тела, провела по нему, и он не мог противостоять этому, дал увлечь себя незнакомой буйной силе, которая вдруг затопила его. Он принимал бесстыдные ласки, он соглашался на все, он отвечал на все, чего она ждала от него, предаваясь какому-то ужасающему безумию…

А потом, очнувшись: «Ты видел, не правда ли? Ты видел?»

Д'Оржеваль тряс своего соседа, маленького Ломени. Но тот толком ничего не помнил. Это был здоровый невинный ребенок, и он спал как ангел.

Но потом он припомнил все же, что будто бы видел женщину, слышал шум, чувствовал нежный аромат, различал в темноте какие-то странные движения. Эти сцены промелькнули в его простодушном сне. Но его старший друг был настолько взволнован, был охвачен таким отчаянием, что все рассказал мальчику, который в этом мало что смыслил. Юный Ломени навечно запомнит взгляд синих глаз того, кого он так любил, взгляд, в котором попеременно сверкали то глубокое отчаяние, то неукротимая ярость. Он чувствовал, как дрожит рядом с ним тело друга, тело, только сейчас поверженное, подчиненное каким-то непонятным, необоримым силам. До самого рассвета он пытался успокоить Себастьяна своими наивными детскими утешениями: «Не горюй… Мы расскажем об этом отцу игумену… Ты не виноват… Это женщина виновата…»

Они ничего не рассказали… Или, вернее, им не удалось ничего рассказать… Едва они заикнулись об этом, как их прервали…

— Успокойтесь, дети мои, вас посетило не видение, а наша благодетельница, покровительница нашего монастыря. Это она помогает нам в столь крупных расходах по содержанию нуждающихся воспитанников, каковым являетесь вы, д'Оржеваль, и она имеет привилегию в любое время приходить без предупреждения к своим подопечным, privilegiae mulieres sapientes note 7, это очень старое правило, его придерживаются многие христианские общины и их покровительницы, и оно свидетельствует о том, что нам нечего скрывать от них ни днем ни ночью…

— Но…

Они были растерянны… Их наставники введены в заблуждение? Или, скорее, это они, юноши, бредят…