Звездолов - Патриция Поттер

— Да, господин мой.

— И требует подобающего уважения.

— Да, знаю, господин мой.

Он снова взглянул на печенье в своей руке.

— Мне случайно не показалось, что печенье не совсем такое, как всегда? Оно как будто хрустит меньше, чем в последний раз.

— Вкус несколько меняют яйца, господин мой.

Патрик, как видно, не понял, и Марсали поспешила объяснить:

— Понимаешь, я сказала ей, что слышала, будто яйца разрыхляют слишком крутое тесто, — хотя, конечно, понятия не имею, где я это слышала. Я хотела проверить этот слух вместе с Колли, спросила ее, знает ли она о таком, а она ответила, что, разумеется, знает, потому что так всегда делает. Не могла же я спорить с такой опытной стряпухой, правда? Ну вот я и положила яйца, когда помогала ей ставить тесто. Она почему-то рассердилась. Видно, в этот раз не собиралась класть в тесто яйца. Но, — тут Марсали беспомощно пожала плечами, — все равно, было уже поздно. Тесто я испортила, каюсь.

Патрик расхохотался на всю комнату, запрокинув голову, и Марсали подумала, что никогда не слышала такого приятного смеха.

— Пожалуй, моя жена почти такая же плутовка, как…

— Как ты, господин мой? — договорила она.

Он снова рассмеялся, притянул Марсали к себе, и она, хохоча, рухнула ему на колени. Отсмеявшись, взяла его руку и принялась играть с пальцами. Она любила эту руку, любила все мозоли и шрамы на ней; потом, заметив, что держит левую, присмотрелась внимательнее, разглядывая линии на ладони, а по одной провела пальцем. Линия жизни — так называли ее цыганки, каждый год появлявшиеся в Эберни. Как-то Марсали попросила цыганку научить ее гадать по руке, и та показала линии и объяснила, что они значат. У Патрика линии были длинные и четкие.

Марсали удовлетворенно вздохнула.

— И что это было? — спросил он осипшим от смеха и возбуждения голосом.

— Твоя линия жизни. Ты будешь жить очень долго.

— Приятно слышать, — серьезно сказал он.

— Но это правда, — возразила Марсали.

— Может быть.

— Вот увидишь. — Ее рука двинулась вверх, к вороту рубахи, развязала шнурок. — Ты проживешь долго, у тебя будет много детей и еще больше внуков.

— Как скажешь, — пробормотал он и напружинился всем телом, потому что Марсали начала пальцем чертить узоры на его поросшей мягкими черными волосками груди.

Дотрагиваясь до него, она откинулась назад в его объятиях и смотрела ему в лицо, и видела, как уходит с него усталость, уступая место куда более мощному чувству. Глаза Патрика разгорались все ярче, кадык напряженно двигался.

— Ты, наверное, устал, — сказала она, не оставляя своих трудов.

— Был, — шепнул он, — но теперь… — И неожиданно резко привлек ее к себе.

Его поцелуй был горячим и жадным. Язык нетерпеливо раздвигал губы Марсали, она приоткрыла их, и языки стали нежно ласкать друг друга, соблазнять и искушать — хотя соблазны уже были не нужны.

Она льнула к нему, вновь поражаясь тому, что их тела словно созданы друг для друга.

Ладони Патрика нежно легли ей на грудь, и она вздохнула в ожидании сладкой боли, что приходила вслед за лаской. Превращения, незаметные взгляду, но ощутимые, происходившие в ней, когда он любил ее, были ей уже не новы, но все так же чудесны.

Его губы оторвались от ее рта и двинулись вниз по шее, оставляя за собою влажную дорожку из поцелуев. Марсали вздрогнула, выгнула спину, стремясь навстречу ему.

— Я так скучал по тебе, — прошептал он.

Прекрасные слова. Волшебные слова.

Патрик потянул ее за собой на кровать, положил руку ей на живот, и жар ладони обжег ее сквозь тонкую льняную сорочку. С губ Марсали сорвался тихий, гортанный звук, который, казалось, распалил Патрика сильнее всяких слов, и он снова закрыл ей рот поцелуем столь яростным, что у нее заныло в груди.