Меморист - М. Дж. Роуз (2013)

Ей захотелось сказать, что она привыкла все время быть одна, однако сдержалась. Вместо этого Логан попросила отца ни о чем не беспокоиться, сказала, что у нее все хорошо. И ведь у нее действительно все было хорошо, разве не так? Чтобы доказать это себе самой, Меер попросила принести в номер кофе, сок и фруктовый йогурт и стала листать журнал, пытаясь решить, чем себя занять на целый день. В десять часов, как и было обещано, позвонил Себастьян, чтобы узнать, как у нее дела. Меер поблагодарила его, сказав, что ей ничего не нужно. Он рассказал, что отправляется навестить своего сына в клинике, и предложил ей поехать вместе с ним и познакомиться с Николасом. Девушка понимала, что не сможет ничем помочь мальчику; но Себастьян был так любезен к ней с самой первой встречи, что это было меньшее, чем она могла ему отплатить.

Судя по всему, Меер задремала, потому что когда она проснулась, машина уже была на стоянке перед клиникой.

— Если в божьих чертогах есть карта, это место обозначено кровью, — заметил Себастьян.

— Что вы хотите сказать? — спросила Логан, всем своим естеством откликнувшись на это пугающее заявление.

— Это проклятое место. Плохо было уже то, что здесь работала Ребекка. Затем она убедила меня разрешить Николасу посещать детский сад и летний лагерь для детей сотрудников. И вот теперь он постоянно живет здесь.

— Выглядит все очень красиво, — сказала Меер. — Что тут не так?

Себастьян снова взял на себя роль гида, но теперь в его голосе звучала отчетливая дрожь.

— Именно здесь, в клинике Штейнхофа, начиная с 1938 года претворялась в жизнь доктрина расовой гигиены Третьего рейха. Программа «Акция Т-4» выявляла среди пациентов тех, кто был недостоин жить, а затем их отправляли в газовые камеры концлагеря «Линц». Там погибло больше трех тысяч восьмисот человек только из одной этой клиники.

В паузах между словами Меер слышала пение птиц, доносящееся в открытое окно, и она вдруг поразилась, что они не прекратили петь, услышав эти страшные слова.

— В одном корпусе врачи проводили ужасно болезненные эксперименты с детьми, потом их отправляли в другой корпус умирать от недоедания и болезней. Так погибли больше семисот детей, а их головной и спинной мозг сохранялись для дальнейших исследований… — Себастьян умолк, не в силах или не желая продолжать, и когда он, наконец, снова заговорил, Меер ощутила тень сожаления. — Но дело не только в том, что происходило здесь во время войны. Не менее ужасно то, что после ее окончания все это продолжалось. Не зверства, не жестокости. Но останки этих детей, их органы… головной, спинной мозг использовались в клинике вплоть до 1978 года. Их даже демонстрировали приезжавшим сюда ученым. До сих пор обслуживающий персонал время от времени обнаруживает в укромных закутках старых корпусов какие-нибудь жуткие находки. Когда Николас во время школьных каникул был здесь в лагере, садовник выкопал детский череп. Кто может сказать, видели ли это дети, игравшие в тот момент на улице? Шесть месяцев назад город, наконец, захоронил останки последнего человека, погибшего в те страшные времена… но как знать, что может раскопать какой-нибудь другой садовник?

— Ваш брак распался из-за проблем с Николасом?

Себастьян покачал головой.

— Это случилось за два года до этого. Боюсь, тут довольно грязная история. — Его голос наполнился горечью. — У Ребекки был роман с другим врачом. — Горечь сменилась печалью. — Это стало концом.

— Простите, — тихо промолвила Меер.

Ей было жалко Себастьяна, и она сожалела о том, что задала этот вопрос.

Девятилетний мальчик с золотисто-соломенными волосами, как у Себастьяна, и зеленовато-серыми глазами сидел за столом, поглощенный работой. Он лепил из тусклой серой глины шар, что-то бормоча себе под нос. Слов Меер разобрать не могла; они сливались для нее в один сплошной гул.