Григорий что-то отвечал собеседнику, вполуха слушал, что говорит ему Билл Мур, но душой был далеко отсюда. Он потерял интерес к этим людям. Ему не о чем было разговаривать с коллегами. Когда это случилось? После смерти Кристины или недавно? Он слишком задержался на кафедре, из года в год читая одни и те же предметы, посещая одни и те же научные конференции, публикуя статьи о Викторе Ельсине и его окружении. Теперь вся эта бурная деятельность казалась лишенной смысла. Даже его коллеги, которых он когда-то считал своими друзьями, на самом деле таковыми не были.

Билл, должно быть, заметил его отсутствующий взгляд, извинился и отошел. Между тем Натали и Золтан, поговорив о корриде и Билле Холидей[48], принялись за творчество Малларме[49] и Верлена[50]. Григорий слушал их, но в дискуссию не вступал.

«Надо поговорить с Эвелиной», — сказал он себе.

Она стояла неподалеку, разговаривая с преподавателем социологии по имени Адам. У него была атлетическая фигура и светлые волосы, как у Эвелины. В дырочку у нее на чулке выглядывал большой палец. Даже отсюда Григорий видел, что ноготь покрыт темно-красным, поблескивающим на свету лаком. Похоже на свежую ссадину. Эвелина казалась довольной, но скрещенные на груди руки выдавали чувство дискомфорта и тревоги. Григорий почувствовал прилив нежности. «Можно по-разному любить человека, — сказал он себе. — Существуют разные виды любви». Снова наполнив стакан ликером, он подошел к Эвелине.

Восьмое марта. Выходной день, но только не для Нины. Обычно мужчины дарят на Восьмое марта цветы, а Виктор подарил ей маленькие золотые часики. Самый красивый и в то же время практичный предмет, какой она видела в жизни. Швейцарская работа. Виктор купил их во время командировки во Францию. Цепочка браслета обхватывала запястье, словно змейка. Переливающийся на солнце циферблат был таким крошечным, что Нине приходилось подносить его к глазам. Олицетворение роскоши, граничащей с бесполезностью.

Во время репетиций Нина часики снимала. Сейчас она, положив их на запястье, пыталась застегнуть браслет.

— А вот и ты! — сказала Вера, застав Нину в гримерке. Она уже переоделась и была готова идти. — Сегодня утром Гершу звонили из секретариата Сталина. — Вера запнулась, словно и сама не верила в такую возможность. — Ему приказали прибыть в Кремль.

Нинины глаза от удивления стали круглыми.

— Зачем?

Вера покачала головой.

— Ничего хорошего… Хотя кто знает? — с отчаянием и надежной сказала Вера.

— Когда назначена встреча?

— Не знаю точно… Сегодня после обеда… Я не могу пойти к нему домой, вдруг Зоя сейчас там.

— Я попрошу Виктора… Мы можем зайти к нему вместе. Я узнаю, что к чему, и сразу тебе сообщу, хорошо?

Вечером они зашли к Гершу. Там их встретила сердитая и встревоженная Зоя. Наконец вернулся Герш. Вид у него был усталый, но совсем не испуганный.

— Что случилось? — бросилась к нему Зоя. — Ты встречался с ним? Что он тебе сказал?

— Нет, я разговаривал с его секретарем. Точнее, он зачитывал мне постановление комитета.

— Что за постановление?

— Ничего нового, — внезапно расстроился Герш. — Вот посмотри.

Он протянул жене лист бумаги с текстом постановления.

Зоя схватила документ, и Нина с Виктором, заглядывая ей через плечо, принялись читать. Это было постановление, подписанное заместителем председателя Комитета по культуре при поддержке Совета министров СССР, гласящее, что гражданин Герш исключен из Союза композиторов СССР.

Зоины завитушки задрожали, когда она тряхнула головой.

— Это все из-за бельканто[51]. — Нине и Виктору она пояснила: — Вы ведь знаете, он так любит Россини!

Ее голос звучал по-деловому сухо. Чуть повысив тон, она сказала:

— Я ведь просила тебя избавиться от пластинок Доницетти[52]!

— Да, сударыня!

Зоя выглядела скорее возбужденной, чем рассерженной.

— Это какая-то ошибка! Не волнуйся, все разъяснится.