Анатомия любви - Скотт Спенсер (2014)

Она нажала кнопку, отпирая закрытую стеклянную дверь, и я ворвался, оставив на стекле идеальные отпечатки пальцев. Мошеннический инстинкт потребовал, чтобы я остановился и протер стекло. Я мимоходом проехал по нему рукавом рубашки, а потом твердо решил рассказать Энн правду о моей роли – маленькой или большой – в смерти Хью. Я расскажу правду и спасусь от лжи, подумал я. Точно так же заключенный изо дня в день мечтает, как он схватит охранника за горло и заберет ключи, отпирающие путь к свободе.

Энн дожидалась меня у лифта, и глаза у нее были распухшие, как пузыри. Лицо сплошь в неровных красных полосах, а руки сжаты в тугие кулаки.

– Хью сбила машина, – сказала Энн, как только дверцы лифта распахнулись.

Я остался стоять, где стоял. Одну руку я прижал ко лбу, а другой закрыл глаза. Если я пытался изобразить горе, то зашел слишком далеко, потому что она еще не сказала мне худшего. Только я вовсе не играл. Я испытывал настоящий шок. Первый раз я услышал правду о том, что случилось сегодня днем, сказанную не мной. Слыша это от Энн, я воспринимал все иначе: одно дело видеть собственное лицо в зеркале и совсем другое – на фотографии.

Дверцы лифта начали закрываться, и я ударил по ним кулаком, они заколебались, дернулись и снова разошлись. Я шагнул вперед и взял Энн за локти.

– Боже мой, Энн.

– Сегодня днем. Он мертв. Убит. Скончался, не приходя в сознание. Даже не понял, что произошло. Не страдал. Вся его сущность, все тщеславие испарились в один миг.

– О, Энн.

– Ладно, заходи. Ингрид только что ушла. Отправилась в больницу снимать посмертную маску. Мне хотелось в нее плюнуть, но, вероятно, у нее больше прав, чем у меня. Посмертная маска. Да кому нужна посмертная маска? В смысле, что это должен быть за человек? Однако после смерти Хью точно стал принадлежать ей, а не мне. Господи, Дэвид! Войди. Посиди со мной, ладно? Будешь моим свидетелем.

Она ввела меня в квартиру, с грохотом захлопнула за нами дверь и разразилась слезами.

– Вот черт! – воскликнула она. – Ну надо же такому случиться. – Мы стояли в узком коридоре, и я обнял ее. – Все разваливается. Я не хочу ничего чувствовать, не хочу. Хью. Мой Хью. Сбит машиной. Какое горе, Дэвид! Черт! Он не хотел, чтобы так получилось. Ему до сих пор все в жизни было интересно. Именно поэтому мне так грустно. Я не себя жалею. Просто бедный Хью так упивался жизнью. Это как смерть ребенка. Нет, хуже. – Пока она говорила, голос ее звучал все отчетливее, будто она взбиралась на вершину здравого смысла. Но вот теперь, оказавшись наверху, она бросилась вниз, сказав одну важную, опасную фразу: – И знаешь, я до сих пор так его люблю. Никогда не будет другого мужчины, которого я буду любить так, как Хью. – И с этими словами Энн погрузилась в атмосферу бурного горя, в которой мы провели весь вечер и часть ночи.

Горе Энн было похоже на то, что я знал о любви: оно растило само себя, и ее рыдания скрипели в горле, как скрипят, падая, большие деревья.

– Это испытание мне не по силам, – повторяла она снова и снова, но, конечно же, это было не так: она была грандиозна.

Раньше я любил и восхищался ею с незавершенностью, граничившей со слепотой. Я идеализировал ее уклончивость, ее умение держать чувства в узде, умение незаметно выдерживать расстояние между своими чувствами и реакциями. Я был уже слишком взрослым, чтобы не понимать разницы между личностью и характером, однако, наблюдая Энн на пике грандиозного горя, я осознал, что вижу ее впервые в жизни. Откровения предыдущего вечера – признание, что она смотрела, как мы с Джейд занимались любовью, неуклюжая попытка соблазнения в этой самой комнате – немедленно выродились до анекдота. Вот сейчас Энн была такой, какая она есть на самом деле: необузданной, беспомощной, вечной.