Ключи счастья. Том 1 - Анастасия Вербицкая (1993)

— Как так? — Аттила перестает курить.

— Он должен был покинуть дипломатическую службу в Лондоне. Анну Львовну паралич разбил после пожара. Ему пришлось хозяйничать, чтобы спасти родовое гнездо.

— Вольно ж ему!

— А жить-то на что, Лидия Яковлевна? Ваши бедняки разорили его. В доме сгорели сокровища: гобелены, фарфор, картины, библиотека, мебель карельской березы и красного дерева… Цены не было этим вещам. А теперь у них остался старый флигель.

— А земля? А про землю забыли? — так и вскидывается учительница.

— Запереться в деревне в его-то годы? С его данными? Это после Лондона? Да я бы повесился на его месте!

— И хорошо бы сделали!

Это Аттила думает вслух. Все хохочут.

— Его ненавидят на селе, — убежденно говорит Лика.

— А вы думаете, он этого не знает? Но что ему до их ненависти? Он молот. И бьет по наковальне. Это его роль в жизни. И он скорее разобьется вдребезги сам, чем уступит.

— Я слышала, как они говорят: «Лютый пан». И ухмыляются. Так загадочно…

Тишина вдруг наступает. Странная такая тишина. Как будто души подошли вплотную к грани земного. И заглянули в бездну будущего, чего не дано видеть земным очам.

Дверь распахивается. Входит Маня. Ее уже перестали ждать. Она садится в углу. Платье ее отсырело. Волосы растрепались. Башмаки мокры, словно она бродила по болоту. Глаза ее необычайно сияют.

Все невольно оглядываются. Как-то удивительно реально чувствуется, что вошла в маленькую комнатку какая-то темная сила. Загадочная. Диссонансом врезалась в общее настроение. Все расстроила, все встревожила.

«Что с нею нынче? Она опять прежняя», — думает Соня.

Но Лика уже сосредоточилась опять, хлебнула чаю и продолжает своим высоким голоском:

— Я видела его по-настоящему только раз. Весной в чрезвычайном собрании. Только на него и глядели. Только о нем и шептались. Маменьки, дочки… да и все. Наш «помпадур» перед ним так и пляшет. Но надо было видеть, как он говорил со всеми! Как держался! Сколько утонченного презрения под его изысканной вежливостью!

— Белая кость, — ворчит Аттила. — Голубая кровь… Черти!

— Как будто он какой-то высший тип, — сквозь зубы говорит Лика. — А мы микроцефалы…

А Роза тихо и страстно говорит Соне:

— Он ничуть не скрывает своих карт. Так и говорит: «Довольно нам дешевого либерализма, слащавой гуманности! Надо быть трезвым и жестоким».

— Да, — кричит дядюшка. — Он истинный ницшеанец. Хотя и бессознательный, быть может. Он убежден, что мир всегда будет делиться на владык и рабов… что равенство невозможно. И… если хотите… в это верю и я! Да, верю. Ваш социализм создаст одинаковые условия существования и развития для всех. Но равенства он не создаст. Природа его отрицает.

— Настоящая белокурая бестия[41], этот ваш Нелидов! — вдруг говорит Аттила.

Соня слышит и смеется.

— И что там ни толкуйте, а сила импонирует. Кто кругом не жалуется на людей? У Лизогубов по ночам лес вырубают. У Ткаченко вывезли весь табак из сарая, и никто не слыхал, как и куда… О Галаганах и говорить нечего. Приходят и берут, кому есть охота. А чем вы объясните, что за эти два года у Нелидова даже старого колеса со двора не сволокли?

— Все в свое время придет, — как-то странно говорит Лика.

— Народ терпелив…

— Устали все…

— Нет-с! Было, да прошло… И не вернется.

— Кто знает?

Как ракеты, яркие и значительные, срываются эти страстные, коротенькие фразы. Как ракеты сверкают взоры. И гаснут. И юные порывы падают вновь на дно души. Там, в тайниках, глубоко зреет что-то. Еще непонятное. Еще недодуманное.

Судьба глядит на часы. Стрелка еще далека.

Срок не настал.