Мария - Хорхе Исаакс (1980)

– Да ведь я как вспомню, что он обо мне выдумывает, сама не знаю, что и говорю… Знаете, пожалуй, лучше ничего ему не рассказывать, а то если он меня больше не любит, так пойдет болтать, будто я только и делаю, что плачу, и жить без него не могу.

– Ну, тогда, Саломе, твоему горю ничем не поможешь.

– Что же мне делать! – воскликнула она, заливаясь слезами.

– Полно, не горюй, – сказал я, отрывая ее руки от лица, – слишком дороги твои слезы, чтобы проливать их ручьями.

– Если бы и Тибурсио так думал, не плакала бы я по ночам, пока не усну, а теперь из-за пего, неблагодарного, и тайта на меня косо смотрит.

– Хочешь, побьемся об заклад, что завтра днем Тибурсио придет к тебе просить прощения?

– Ах, честно говоря, я была бы вам по гроб жизни благодарна, – отвечала она и, схватив обеими руками мою руку, прижала ее к щеке. – Обещаете?

– Да я последним дураком буду, если не добьюсь этого.

– Смотрите, ловлю вас на слове. Но берегитесь, не вздумайте рассказывать Тибурсио, что мы с вами были тут совсем одни и… Не то он вспомнит еще тот, другой день – и тогда все пропало. А теперь, – добавила она, взбираясь на изгородь, – отвернитесь, не смотрите, как я прыгаю, или давайте прыгнем вместе.

– Что это ты стала стесняться? Раньше такой не была.

– А я с каждым днем все больше вас стесняюсь. Полезайте же!

Но для Саломе перебраться на другую сторону оказалось гораздо труднее, чем для меня, и она осталась сидеть на гребне изгороди.

– Поищите братишку, окликните его, – сказала она. – › Теперь я уже никак не могу спуститься, пока он не вернется.

– Позволь, я помогу тебе, ведь уже поздно, а кума…

– Она же не такая, как тот… И потом, как я спущусь? Видите, я зацепилась…

– Оставь эти глупости и обопрись как следует, – сказал я, подставляя ей плечо.

– Держитесь тогда хорошенько, а то я тяжелая, как… перышко, – рассмеялась она и ловко спрыгнула на землю. – Теперь буду важничать: уж я-то знаю, немало белых барышень хотели бы так прыгать через загородку.

– Пустомеля ты.

– Это все равно что болтушка? Ну, тогда я на вас зло держать буду.

– Что будешь?

– Вот те на!.. Не понимаете? Рассержусь я на вас.

А хотелось бы мне посмотреть, каким вы бываете, когда разозлитесь. Так и разбирает охота.

__ А вдруг рассержусь и ты меня потом не задобришь?

– Аи-аи-аи! Будто я не видела, что у вас сердце так и тает, стоит мне только заплакать.

– Ну, это когда я знаю, что ты плачешь не из кокетства.

– Не из чего? Как вы сказали?

– Ко-кет-ства.

– А что это значит? Скажите, я, по-правде, не знаю… Наверняка что-нибудь плохое… Так вы считаете, оно у меня есть, да?

– Еще бы! Оно просто исходит от тебя.

– Послушаем, послушаем: с места не сдвинусь, пока не скажете.

– Тогда пойду один, – ответил я и сделал несколько шагов.

– Иисусе! Да я готова в воду его столкнуть! А какой простыней вы будете вытираться? Нет, вы скажите, что от меня исходит. Я уж сама догадываюсь.

– Скажи.

– Это… Это любовь?

– Угадала.

– Но что же делать? И зачем я люблю этого бахвала? Будь я белой, только очень белой, и богатой, очень богатой, я любила бы вас, правда?

– Ты так думаешь? А что же тогда делать с Тибурсио?

– С Тибурсио? Чтобы не бегал за всеми, сделаем его управляющим и будем вот так держать. – Она крепко сжала кулак.

– Нет, это не годится.

– Почему? Вам не нравится, что я могла бы полюбить вас.

– Нет, не это, а судьба, которую ты выбрала для Тибурсио.

Саломе от души расхохоталась.

Мы вышли на берег речушки; Саломе, положив простыню на траву, где я мог посидеть в тени, опустилась на колени на большом камне и плеснула водой себе в лицо. Умывшись, она достала из-за пояса платок, чтобы утереться, но я протянул ей простыню и сказал:

– Лучше искупайся.