Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Через полчаса я был уже дома и вошел в рукодельную к маме, где сидела с ней только Эмма. Даже в те дни, когда детство наше уже далеко, мать не оставляет нас своей нежностью: она больше не целует нас, наш, быть может, прежде времени увядший лоб не склоняется к ее коленям, она не убаюкивает нас своей песней, но душа наша всегда чувствует ее любовь.

Я провел у мамы больше часа и наконец, удивленный отсутствием Маржи, спросил о ней.

– Мы вместе были в молельне, – ответила Эмма. – Ей теперь хочется, чтобы мы молились почаще. Потом она пошла в буфетную, – вероятно, не знает, что ты вернулся.

Никогда еще не случалось, чтобы я приходил домой, а Мария не появлялась через несколько минут. Я испугался, не впала ли она опять в то глубокое уныние, что и меня лишало всяких сил: я видел, как боролась она с ним всю последнюю неделю.

Целый час я просидел у себя в комнате, но вот в дверь постучался Хуан и позвал меня обедать. Я вышел на галерею и увидел Марию у решетки окна рукодельной.

– А мама вовсе и не звала тебя обедать, – со смехом заявил малыш.

– Кто же это научил тебя говорить неправду? – строго сказал я. – Мария рассердится на тебя.

– Да она сама мне велела, – отвечал Хуан, показывая на нее.

Я обернулся к Марии, желая проверить, так ли это, но она сама себя выдала своей улыбкой. В ее блестящих глазах сияла спокойная радость, утраченная было за время волнений нашей любви, на щеках играл яркий румянец, так красивший ее в дни детских игр. Длинные косы, падая вдоль пышного белого платья, колыхались при каждом движении ее гибкого стана или резвых ножек, расправлявших ковер.

– Что это ты грустишь взаперти? – спросила она. – А я сегодня веселая.

– Да, кажется, – отвечал я и как бы затем, чтобы получше рассмотреть ее, подошел вплотную к разделявшей нас решетке.

Мария опустила глаза, делая вид, будто перевязывает наново широкие завязки своего фартучка из голубой тафты; скрестив за спиной руки и опершись о створку окна, она спросила:

– Разве не правда?

– Сомневаюсь, ведь сейчас ты обманула меня…

– Какой это обман! А по-твоему, хорошо сидеть взаперти до самого вечера?

– Вот как расхрабрилась! А по-твоему, хорошо прятаться целых два часа после моего возвращения?

– Кто же мог подумать, что ты вернешься в двенадцать? И потом, я была очень занята. Но я видела, как ты спускался с гор. Если не веришь, могу сказать, что ты был без ружья, а Майо бежал далеко позади.

– Так, значит, ты была очень занята? Что же ты делала?

– Мало ли что: и хорошее и плохое.

– Например?

– Я много молилась.

– Да, Эмма уже сказала мне, что ты поминутно водишь ее с собой в молельню.

– А потому что всегда, когда я рассказываю святой деве о своей печали, она меня слышит.

– Почему ты так думаешь?

– Знаешь, после молитвы мне становится легче и не так страшно думать о твоем отъезде. Ты возьмешь с собой изображение скорбящей богоматери?

– Да.

– Пойдем вечером вместе с нами в молельню, сам увидишь, что все это правда.

– А что же еще ты делала?

– Плохое?

– Да, плохое.

– Если будешь сегодня вечером молиться вместе со мной, расскажу.

– Ладно.

– Только не говори маме, а то она рассердится.

– Обещаю, не скажу.

– Я гладила.

– Ты?

– Да, я.

– Как же ты это делала?

– Тайком от мамы.

– Хорошо же ты поступаешь, скрываясь от нее.

– Я это делаю очень, очень редко.

– Но что за нужда была портить руки, такие…

– Какие – такие?… А, знаю, знаю! Просто мне хотелось, чтобы твои самые красивые рубашки были разглажены моими руками. Тебе это неприятно? И ты не хочешь поблагодарить меня?

– Да кто же научил тебя гладить? И как это тебе в голову пришло?

– Один раз Хуан Анхель вернул твои рубашки служанке, которая их гладила: его хозяин, мол, недоволен. Я взялась помочь Марсе лине, чтобы все было хорошо.