Мария - Хорхе Исаакс (1980)

Она, правда, и так не видела никаких изъянов, но под моим присмотром разгладила рубашки совсем безупречно, и потом ты больше никогда не возвращал их, даже если я к ним не прикасалась.

– Я тебе очень благодарен за заботу, но я и вообразить не мог, что у тебя хватит сил и умения орудовать утюгом.

– А у нас есть совсем маленький утюжок, и если обернуть ручку платком, рукам ничего не сделается.

– Ну-ка покажи.

– Да с ними ничего не случилось.

– Показывай, показывай.

– Они такие же, как всегда.

– Как знать…

– Вот смотри.

Я взял ее руки и погладил нежные, как атлас, ладошки.

– Видишь, ничего нет, – сказала она.

– Они могут загрубеть, как мои…

– А я не чувствую, чтобы твои загрубели. Как ты провел время в горах?

– Очень печально. Никогда не думал, что мой отъезд так огорчит их и что так тяжело мне будет прощаться со всеми, особенно с Браулио и девочками.

– А что они тебе сказали?

– Бедняжки! Они так плакали, что ничего не могли сказать, впрочем, слезы говорили больше, чем слова…, Но только не огорчайся! Я плохо сделал, что рассказал тебе… Лучше, если, вспоминая последние проведенные вместе часы, я буду видеть тебя такой, как сейчас, – твердой и почти счастливой.

– Да, – сказала Мария, украдкой утирая глаза, – такой я и буду… Завтра!.. Уже завтра! Но завтра воскресенье, и мы весь день будем вместе, почитаем какую-нибудь книжку, из тех, что ты читал нам сразу после приезда… И ты должен сказать, какое платье тебе больше нравится, как мне одеться…

– Так, как сейчас.

– Хорошо. Вот тебя уже зовут обедать… До вечера! – И она убежала.

Мария всегда прощалась со мной, даже если мы тут же встречались снова. Обоим нам казалось, что в кругу семьи мы уже врозь.

Глава LIII

На чистых, синих склонах западных гор…

Двадцать девятого в одиннадцать вечера я простился с семьей и Марией и оставил их в гостиной. Я ждал в своей комнате, пока не пробьет час, первый час страшного дня, который так долго грозил нам и наконец пришел. Я не хотел, чтобы эти первые мгновения застигли меня во время сна.

Когда пробило два, я прилег одетый на постель. Платочек Марии, благоухающий ее духами, смятый ее руками, мокрый от ее слез, лежал у меня на подушке и впитывал теперь мои слезы, которым, казалось, не суждено было иссякнуть.

Если те слезы, что проливаю я сейчас, вспоминая последние предотъездные дни, помогут моему перу описать их, если память моя, хотя бы один раз, пусть даже на единое мгновение исторгнет тайную скорбь из моего сердца, строки эти принесут облегчение тем, кто много страдал, но для меня, быть может, окажутся роковыми. Нам не дано вечно упиваться усладой горя: и часы скорби, в часы утех проходят безвозвратно.

Будь нам дозволено судьбой удержать быстротечное время, Мария замедлила бы часы, оставшиеся до разлуки. Увы, не слыша ее рыданий, не видя ее слез, они пролетели, но, улетая, сулили возвратиться…

Тайная тревога, словно толчком, пробуждала меня, едва лишь сон приглушал мои муки. Я обводил взглядом комнату, уже лишенную уюта, отмеченную беспорядком дорожных сборов, – комнату, где столько раз поджидал рассвета в счастливые дни. Я пытался поскорее заснуть снова, ибо только во сне мог увидеть Марию такой же прелестной и смущенной, как вечерами первых прогулок после моего приезда, или задумчивой и молчаливой, как во время первых моих признаний, когда почти ничего не произносили наши губы, но так много говорили наши улыбки и взгляды. Мне снились тихий дрожащий голос, поверяющий детские тайны ее чистой любви, глаза, уже не избегавшие в смущении моего взгляда, и в них я видел всю ее душу, открывая в ответ свою… Но тут я снова я ужасе просыпался, услышав рыдание, так долго сдерживаемое и всe же вырвавшееся у нее, когда мы прощались вчера вечером!