Мария - Хорхе Исаакс (1980)

– Слушай, – сказал он, – и удивляйся моему простодушию. Черт знает зачем только прожил человек двадцать четыре года! Расстались мы с тобой год назад, я вернулся в Кауку и ждал нашей встречи, надеюсь, с таким же нетерпением, как и ты. С первого дня приезда я почувствовал самое любезное внимание со стороны твоего отца и всей твоей семьи: они видели во мне твоего друга, – наверное, ты рассказывал, какая тесная дружба нас соединила. До твоего приезда я встречал два-три раза сеньориту Марию и твою сестру то у нас дома, то у вас. С месяц назад отец сказал мне, что был бы счастлив, если бы я взял в супруги одну из них. Твоя кузина, сама того не зная, вытеснила из моего сердца все воспоминания о Боготе, которые, как ты мог судить по моим письмам, немало мучили меня первое время. Мы уговорились с отцом, что он будет просить для меня руки сеньориты Марии. Почему я не попытался раньше увидеться с тобой? Правда, затянувшаяся болезнь матери задержала меня в городе. Но почему я не написал тебе? Знаешь почему?… Мне показалось, что, признавшись в своих намерениях, я как бы потребую твоей поддержки, а против этого восстала моя гордость. Я забыл, что 'ты мой друг; ты имел бы право – и имеешь – тоже забыть об этом. Но если бы твоя кузина полюбила меня? Если бы то, что было лишь добрым отношением, основанным на нашей с тобой дружбе, оказалось любовью, согласился бы ты, чтобы она стала моей женой, без… Полно! Я веду себя, как глупец, задавая этот вопрос, а ты достаточно умен, чтобы не отвечать на него.

Видишь ли, – продолжал он, постояв некоторое время У окна, – ты знаешь, я не из тех, кто умирает в подобных случаях. Припомни, я всегда посмеивался над твоей верой в великие страсти из французских драм, которые наводили на меня сон, когда ты читал их мне зимними вечерами. В жизни все по-другому: мне надо жениться, и меня тешила мысль войти в твою семью, стать тебе почти братом. Этого не случилось. Что ж, поищу женщину, которая сможет меня полюбить, не вызывая у тебя ненависти ко мне…

– Ненависти? – воскликнул я, прервав его.

– Да. Прости мою откровенность. Какое ребячество, нет, какую неосторожность проявил я, поставив себя в такое положение! Прекрасные последствия: неприятность для твоей семьи, а для меня – недовольство собой и утрата твоей дружбы.

Очень же ты любишь ее, – продолжал он снова, помолчав. – Очень, если нескольких часов мне было достаточно, чтобы понять это, несмотря на все твои старания скрыть свою любовь. Не правда ли, ты любишь ее именно так, как мечтал полюбить, когда тебе было восемнадцать лет?

– Да, – отвечал я, покоренный его благородной откровенностью.

– А твой отец об этом не знает?

– Нет, знает…

– Знает? – повторил он с удивлением.

Тут я рассказал ему о недавнем своем разговоре с отцом.

– Значит, тебя ничего, ничего не пугает? – спросил он, пораженный, едва я закончил рассказ. – Ни болезнь, вероятно, та же болезнь, от которой погибла ее мать… Ни то, что, быть может, половину жизни ты проведешь у могилы любимой женщины?…

При последних словах я вздрогнул, но не от ужаса, а от скорби. Слова эти в устах человека, которому подсказать их могла только привязанность ко мне, – в устах Карлоса, который не обманывался никакими призрачными надеждами, прозвучали страшным приговором, еще более страшным, чем мой утвердительный ответ.

Я встал и протянул Карлосу обе руки, он горячо обнял меня. Расстался я с ним, подавленный печалью, но свободный от угрызений совести, угнетавших меня в начале нашего разговора.

Я вернулся в гостиную. Сестра подбирала на гитаре новый вальс, а Мария потихоньку рассказала мне о чем беседовала она с отцом во время их возвращения домой. Никогда еще так открыто не выражала она свое чувство ко мне: вспоминая недавний разговор, она то и дело опускала в смущении глаза, и счастливая улыбка играла у нее на губах.

ГЛАВА XXIX

В такие дни Мария всегда поджидала меня…