Мария - Хорхе Исаакс (1980)

– Хотим устроить свадьбу через неделю. Мы так рассудили: встанем все до зари, сразу отправимся и к восходу солнца будем в селении. Если выедете в пять, то нас уже там застанете. У священника все будет подготовлено, и мы рано управимся. Луиса не любит вечеринок, а девочки не танцуют, вот мы и проведем воскресенье как обычно, но только вы все будете у нас в гостях. А в понедельник – каждый за свои дела. Правильно я говорю? – спросил он меня.

– Да, но неужто Трансито пойдет пешком в селение?

– Э! – махнул рукой Хосе.

– А как же еще? – удивилась Трансито.

– Верхом. Я тебе дам лошадь.

– Да нет. Мне больше нравится пешком. И Лусии тоже, да она еще и боится лошадей.

– Почему? – спросила Эмма.

– В нашей провинции только белые ездят верхом, правда, отец?

– Да, а если не белые, то старики.

– Кто это тебе сказал, что ты не белая? – спросил я Трансито, – ты ведь совсем беленькая.

Девушка залилась краской и проговорила:

– Я хотела сказать, только богатые люди, дамы.

Хосе зашел поздороваться с моим отцом, а потом распрощался со всеми, пообещав вернуться к вечеру, как мы ни уговаривали его пообедать с нами.

В пять часов мы всей семьей отправились провожать Трансито до подножья горы; Мария шла рядом со мной.

– Если бы ты только видел, – сказала она, – мою названую дочку в свадебном наряде, что я ей сшила, и в подаренных мамой и Эммой сережках и ожерелье, понял бы, какая она красотка.

– А чего же ты меня не позвала?

– Трансито не позволила. Нам надо спросить у мамы, что полагается делать и говорить посаженым родителям на свадьбе.

– Да, правда. А от жениха и невесты мы узнаем, что отвечают новобрачные, на тот случай, когда нам это понадобится.

Мария ни взглядом, ни улыбкой не ответила на этот намек на наше будущее счастье. И весь оставшийся нам недолгий путь до подножья горы она прошла, глубоко задумавшись.

Браулио уже поджидал свою невесту. Улыбаясь, он подошел к нам и почтительно поздоровался.

– Надо вам вернуться засветло, – сказала Трансито.

Горцы дружески распрощались с нами, и вскоре из леса донесся звучный голос Браулио, распевавшего вуэльты.[34]

После нашего разговора Мария оставалась печальна. Напрасно старался я не думать о причине ее грусти, увы, я знал это слишком хорошо: видя счастье Трансито и Браулио, Мария думала о том, что скоро мы должны расстаться и, кто знает, увидимся ли снова… а может быть, о болезни, которая унесла ее мать. Я не решался нарушить молчание.

Когда мы спускались с последнего холма, Хуан, которого она вела за руку, сказал мне:

– Мария хочет, чтобы я был хороший мальчик и шел сам, она устала.

Тогда я предложил ей опереться на мою руку, чего не сделал бы раньше, стесняясь Эммы и матери.

Мы были уже недалеко от дома. Красные отблески заходящего солнца меркли на склонах западного хребта; луна поднималась над горами у нас за спиной, и смутные тени ив и вьющихся растений падали на озаренные бледным светом стены дома.

Я украдкой всматривался в лицо Марии, пытаясь уловить признаки болезни, – ее предвестником всегда были эти внезапные приступы печали.

– Почему ты загрустила? – спросил я наконец.

– Разве я не такая, как всегда? – ответила она, словно очнувшись. – А ты почему?

– Только потому, что ты печальна.

– Как же мне тебя утешить?

– Будь опять веселой.

– Веселой? – как бы удивилась она. – Тогда и ты развеселишься?

– Да, да!

– Смотри, вот все и прошло, – сказала она, улыбаясь. – Больше тебе ничего не нужно?…

– Больше ничего… Ах, нет! Еще то, что ты мне обещала и не дала.

– Что же это? Право, не помню.

– Не помнишь? А волосы?

– А если заметят, когда я буду причесываться?

– Скажешь, что нечаянно отрезала вместе с лентой.

– Вот это? – спросила она, достав из-под косынки черную прядь и тут же зажав ее в руке.