Роман женщины - Александр Дюма-сын (1994)

Вдруг в памяти ее воскресла прошедшая сцена; она вскрикнула и без чувств упала на грудь мужа.

VIII

Придя в чувство, г-жа де Брион увидела себя в постели; Эмануил и Марианна были у ее изголовья. Она все еще не верила в действительность случившегося с нею, считая его тяжелым сновидением; но едва только мысли ее начинали приходить в порядок, как роковое воспоминание, грозное, как призрак, вставало пред нею. И она внимательно смотрела на мужа, как бы испытывая его глазами и желая угадать, не выдала ли сама своей тайны во время сна, ибо она помнила, что страшные грезы не оставляли ее воображения. Но муж ее был тут, он ждал ее пробуждения; он смотрел на нее с той же, полной любви улыбкой.

Трудно изобразить, сколько мук для бедной женщины было в самом присутствии Эмануила: она кидалась на его грудь, проливая потоки слез, но не говорила ни слова, как бы боясь обнаружить истину, переводя на живой язык мысли, волнующие ее ум. С ужасом озиралась она, ибо ей казалось, что все вокруг, как и она сама, должно было измениться; но все было на своем месте: портрет ее матери глядел на нее с улыбкой из глубины алькова, то же спокойствие внутри, то же движение и шум на улице — ничего не изменилось, кроме одного имени, т. е. — вся ее жизнь.

— Лучше тебе? — спросил ее Эмануил.

— Да, гораздо лучше, — отвечала она.

— Дитя мое! Что это сделалось с тобою?

— Ничего, право, ничего!

— Верно, ты опять ездила на кладбище?

— Да.

— Ты убьешь себя этими поездками и меня тоже!

— Так ты все еще меня любишь, мой Эмануил?

— Люблю ли!..

— О Боже, Боже мой! — повторяла несчастная Мари, ломая руки.

— Прошу тебя, друг мой, успокойся! — продолжал Эмануил, подходя ближе к постели; и, взяв голову Мари в свои руки, он покрывал ее поцелуями. — Но успокойся же, — повторял он, — ведь я с тобою; скажи мне, что тебя мучит?

— Ничего, ничего, — отвечала она скороговоркой, — погода, одиночество, мать!..

— Все та же и та же мысль! Полно, подумай же обо мне, о твоей дочери — и перестань плакать.

— Ты прав, — сказала она, — надо подумать о дочери, о моей Клотильде; да, ты прав…

И слезы опять покатились из ее глаз.

— Тем более, — продолжал Эмануил, — теперь мы будем неразлучны. Быть может, мои отлучки много доставили тебе страданья, потому что ты любила меня и любишь еще и теперь — не так ли? Но на будущее время тебе нечего будет прощать мне, ибо я буду жить только для одной тебя!.. Тебе понятно ведь счастье быть вечно вместе? Мы приведем теперь в исполнение наши мечты, мы отправимся путешествовать. Ты видишь, что есть много непонятного для тебя: я забуду палату, если ты хочешь этого, но ее я не мог оставить до сего дня; потому что мое удаление должно иметь вид добровольного оставления дел — а не бегства.

Страдание превышало силы бедной женщины: слезы высохли, лицо покрылось мертвенной бледностью, глаза блуждали как у безумной.

Видя все это, Эмануил, ничего не понимая, решительно терялся в догадках. Мари же не знала сама, что делать: то она хотела видеть Леона, потому что все еще сомневалась в истине; то она хотела ехать к нему и настоятельно просить его, чтоб он немедленно уехал, уехал навсегда; чтоб он забыл ее, и думала, что, может быть, ее молитвы испросят у неба забвение. Но понимая невозможность выехать одной и без причины и содрогаясь при мысли, что Леон придет завтра, она закрывала подушкой свое лицо, глотая и слезы, и стыд. То вдруг вскакивала она с кровати и, бледная, обезображенная страданиями, с раскрасневшимися глазами и распущенной косой, подбегала к окошку, раскрывала его и с жадностью глотала холодный и сырой воздух ночи, не слушая ни Эмануила, ни Марианны, которые напрасно спрашивали себя о причинах такого страшного, такого лихорадочного беспокойства, и, не находя объяснения ни в чем, оба они относили состояние Мари к поездке ее на кладбище.