Роман женщины - Александр Дюма-сын (1994)

Мари, следовательно, была первая, которую случай бросил на его пути как утешение. Не подумайте, однако, чтоб Эмануил возымел к ней влечение как к женщине, которую рассчитывают сделать своей любовницей. Нет; он полюбил ее, как любил бы свою дочь, сестру, и эта любовь, смешанная с благодарностью за то удовольствие, которое, казалось, находила она в его беседах, и за те приятные минуты, которыми он ей был обязан. Почти незаметно Эмануил усвоил привычку сердца, которая всегда прививается так легко, но разлука с которой стоит много горя. Он скоро забыл палату и ее членов, слушая пение и игру Мари, и потом, когда она переставала играть, он подходил к ней, целовал ее головку и был счастлив; а между тем он был молод. Есть люди, рассудок которых приходит в зрелость ранее срока; Эмануил принадлежал к этому разряду, все в замке считали его ровесником графа. Сам граф, взяв на себя труд исцелить его от природной меланхолии, радовался успеху лечения, и, угадав благородство души молодого пэра, оставлял его без опасения наедине со своею дочерью, тем более, что Клементина почти всегда была между ними.

Но в ее присутствии их беседы были совсем не те, веселость выводила их из сферы мечтательности, и звонкий смех ее раздавался вслед за каждой сентиментальной фразой, которые так нравились Мари; молодые девушки как бы дополнялись одна другою, Эмануил любил их обеих. И действительно, обе они производили на него неведомые ему доселе впечатления; только с Клементиной он забавлялся, как с ребенком, тогда как с Мари он говорил, как с женщиной. Ветреная и беспечная, Клементина, казалось, знала его уже долгое время, она заставляла его бегать, ездить верхом, словом, вела себя с ним как институтка. Клементина была всегда занимательным и разнообразным предметом наблюдения для такого мыслителя, как Эмануил; нельзя было проговорить с нею пяти минут без того, чтоб ее живое воображение не переносилось с предмета на предмет, она легко переходила от величайшей веселости к глубокой грусти, без всякой последовательности, всегда, однако, возвращаясь к основе своего характера — беспечности! Скучать с нею не было возможности; лишь только она замечала, что Мари и Эмануил принимались за грустную и бесконечную тему, она со смехом подходила к своей подруге, брала ее руки, просила Эмануила следовать за нею, и все трое убегали или в парк, или кормить птиц, или рвать цветы.

И вот на этих-то двух существах останавливалась мысль Эмануила при его пробуждении; они вмешались в его жизнь в силу привычки их видеть, дышать одним воздухом с ними. Он рано являлся в замок и всегда уже находил их или в саду, или в гостиной; когда еще издали он различал их грациозные головки, угадывал их улыбки, ловил посланный ему привет, и, поднимая лошадь в галоп, он мчался, не спуская с них глаз, и останавливался только у крыльца замка.

Графиня тоже была любезна с молодым пэром; она, как все женщины, счастливые своею свободою, имела желание казаться чувствительною, мечтательною. Хотя, впрочем, не было в мире женщины, более лишенной этих качеств, как г-жа д’Ерми; но тем не менее она брала руку Эмануила и, скрываясь с ним в каком-нибудь уединенном месте парка, говорила о сочувствии душ, о бренности и ничтожности жизни: но, к счастью, Эмануил скоро понял, что так естественно в дочери, ложно и ненатурально у матери, и потому не увлекался ее заученными фразами.

Граф видел все и молчал; он имел, или показывал вид, что имеет, какую-то простую идею и наблюдал за всеми верным и светлым взглядом человека, который ни в радостях, ни в печалях других не принимает никакого участия.