Закрыв глаза - Федериго Тоцци (2012)

И все вместе ухватились за веревку, свисавшую с подвешенного высоко блока. Доменико намотал ее на запястье. Кипа двинулась вверх, деревянный блок заскрипел, и на стоявших внизу посыпалась пыль и солома. Конюх стоял, высунувшись из проема и вытянув руку. Поднимавшие, выдохнув, наклонялись все разом, кипа над их головами раскачивалась. Потом, подхваченная конюхом, вошла в окно и пропала в тени.

— Готово! — сказал Чеккаччо, отряхивая ворот, в котором застряли соломинки. Но руки у него болели, как оторванные.

Трактирщик, что-то заподозрив, направился к груде битых кирпичей и железного лома.

— Здесь лежал старый замок, — сказал он. — Кто его взял?

Оба соломщика переглянулись и продолжали сматывать веревки.

— Ребята, кто взял замок? — снова спросил Доменико, побелев.

— Ну уж не я, — спокойно ответил Чеккаччо.

— Я на тебя не говорю. Я говорю, что замок унесли.

— А мы тут при чем? — спросил Паллоколла со злостью и возмущением.

— Небось Пипи взял! Он ими торгует! — заметил Чеккаччо, посмеиваясь.

— Вот уж не знаю. Но если б знал, заставил бы вернуть. За такое по головке не гладят.

Оба соломщика забеспокоились, поскольку каждый в свою очередь боялся, что другой — вор. Но Паллокола все же крикнул:

— Обыщите нас!

— Не буду я никого обыскивать! Вот вам деньги. Но солому я у вас больше не куплю!

— Мы тут ни при чем!

Доменико убедился, что виновного не найти и решил, что все четверо сговорились. И, махнув им рукой, чтобы убирались, вернулся в трактир. Там он снова ухватил Пьетро за шиворот:

— Если бы ты меня слушал да присматривал, ничего бы у тебя не утащили.

Пьетро пожал плечами и подумал: они украли по бедности. И отошел с беспокойством, охватывавшим его всякий раз, когда отец готов был его ударить. Доменико и впрямь чуть на него не кинулся, но Розаура его удержала.

Замок взял накануне захожий попрошайка.

Вечером эти люди, умаявшись за день и заморив червячка в каком-нибудь монастыре, засыпали пьяные в кабаке, и Пипи с женой тоже.

Когда Рози стал хозяином «Серебряной рыбки», вход был один — с улицы Дей Росси. Из стены торчала, как флюгер, железная вывеска, на которой как с одной стороны, так и с другой была нарисована рыба. Над дверью — барельеф Мадонны пятнадцатого века. Там висел еще светильник, но веревки, чтобы спускать его вниз, уже не было.

Потом были открыты два входа с улицы Кавур. У одного из них, за стеклянной дверью, стояла двухэтажная витрина, застеленная бумагой, которую каждую неделю меняли, и заваленная ощипанными курами, жареным мясом и прочими вкусными вещами.

За входом с Дей Росси шли ворота, через которые можно было попасть во внутренний дворик, вечно забитый повозками и разным деревянным хламом. К нему примыкал хлев, вмещавший до тридцати голов скота. Над хлевом был сарай.

По субботам Доменико раздавал нищим не съеденный посетителями хлеб.

На узкой улице Дей Росси, в самом ее начале, у старого входа в трактир еще за час начинали толпиться нищие. Среди них была и жена Пипи — еще молодая, но такая желтая и высохшая, что рот смотрелся, как безгубая прорезь. Шла она так, будто шея у нее вообще не гнулась, и за пазухой плохо застегнутой рубахи то и дело проглядывала пустая, плоская грудь.

Была там одна старуха с огромным лиловым носом, в соломенной шляпке, как у крестьянок — соломенные жгуты по краям расплетались, и шляпка оборот за оборотом становилась все меньше. Она требовала, чтобы ей подавали первой, и не уходила, пока весь хлеб не был роздан. Иногда кричала:

— Вон той старой карге больше досталось.

И вновь, зажав палку под мышкой, разводила края платка, куда был ссыпан черствый хлеб.