Закрыв глаза - Федериго Тоцци (2012)

Была одна нищенка, которой Доменико подавал трижды в неделю — крупная женщина с равномерно румяным лицом, напоминавшим тонкую неснимаемую маску из красной кожи. Зимой и летом она носила черный шерстяной платок, завязанный на спине узлом. Бледные руки постоянно скрещены на груди. Ее высокая, славная дочка ходила повсюду с ней, просунув руку ей под локоть — она была дурочка и без конца улыбалась, по ласковой, живой улыбкой.

Обе размашисто шагали чуть не впритирку к стене, будто убегали от кого-то. А переходя через улицу, еще прибавляли шаг.

Когда они ели суп где-нибудь в монастыре, дочь поворачивалась ко всем спиной и, вынимая изо рта ложку, заходилась беззвучным смехом.

После смерти матери ее отправили в сумасшедший дом.

Был слепой, бранивший на чем свет стоит сухорукого сына, у которого на руке не хватало пальца:

— Никакой от тебя, подлец, помощи. Будешь так стенку отирать — вообще хлеба не получим. Подлец! Подлец!

И, приложив к уху руку, напряженно вслушивался, пытаясь понять, сколько осталось хлеба — голос при этом был точно такой же, каким он читал молитвы.

Все остальные бедняки уже сбежались к Розауре, как куры к отскочившему кукурузному зернышку.

Паренек слушал отца, колупая пальцем швы между кирпичами: он предпочитал подойти последним, чтобы без ругани получить то, что Розаура наверняка для него оставит.

Нищенки рассматривали доставшийся хлеб. Кто-нибудь пристраивал в щель в стене возле входа совсем уж черствый кусок. Тогда Розаура, высунувшись из двери, кричала:

— Вы посмотрите на нее: ходит милостыню просить, а потом бросает.

Кто-нибудь из женщин подхватывал, крепко уперев руки в боки:

— Если б дали мне, я бы съела!

Кто-то, засмеявшись, вонзал зубы в хлеб, помусолив его в грязных руках. Вдруг тихий, невнятный ропот перерастал в перебранку:

— Ходит тут хлеб клянчит, а у самой денег куры не клюют.

— Тебе что за дело? Это у меня-то?.. Да не слушайте ее.

— Молчите, — перебивала Розаура. — А то в другой раз не дадим.

Другая женщина, чье лицо, изъеденное экземой, было замотано голубым платком, завязанным узлом на затылке, подхватывала:

— И правильно. Вот я, например, никогда не жаловалась.

Видны были лишь воспаленные, как две язвы, глаза — они с трудом открывались, так что приходилось ей смотреть искоса, запрокинув голову набок. Когда она говорила, повязка ходила ходуном в такт движениям рта. И какой это был рот!

Старик, появлявшийся обычно, когда все уже раздали, жалобно канючил:

— Ради Христа Бога… и мне кусочек.

— Больше нету. Почему вы так поздно?

— Ноги уже не держат!

И стучал палкой по приступку.

— А чтобы прийти сейчас, значит, держат! — язвила Розаура и уходила, ничего не дав.

Тогда он долго еще ждал, зло и упорно:

— Госпожа хорошая, но надо меня так мучить!

Всю жизнь он проработал. И мечтал, как о несбыточной роскоши, что когда заболеет, пойдет в больницу и будет там валяться на кровати целый день. И есть досыта!

Хорошо хоть жена умерла молодой, отмучилась! Но под конец он стал считать, что подавать ему обязаны, а сгонять его с приступка, где он уселся, никто не имеет права.

Доменико так больше и не женился, хотя частенько об этом подумывал и с силой скреб ногтями плохо выбритый подбородок, сгребая кожу на шее в кулак, а после хлопал наотмашь костяшками пальцев, но тихонько, чтобы не ссадить кожу. Всякий раз, отбушевав, он в запальчивости объявлял о своей женитьбе — назло. И рассчитывая, что Пьетро, не желая видеть в доме мачеху, займется, наконец, делом, твердил ему:

— Вот тебе бы жениться! А ты, дурак, в социалисты пошел! И не стыдно?