Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

Кажется, он и впрямь не понимает этого. Поэт, не желающий свободы и только свободы, — не полноценный поэт. Он дробит свою душу на части, и творчеству не всегда достается самая крупная. Из нее рождаются мелкие стихи, за которые потом становится стыдно. Но понимаешь это не сразу и позволяешь себе размениваться на обычное, человеческое, — на любовь, на семью, на друзей. А это несовместимо с тем, чего требует от тебя талант — полного самопожертвования, затворничества. Эти несколько дней в Стокгольме — попытка увильнуть от своего долга, почувствовать себя человеком. Я боюсь, как бы они не аукнулись мне…

— Потому что мы с тобой не обычные люди, — терпеливо поясняю я. — Ты — ферфаттарен, как и я, Леннарт. Я правильно произношу слово «писатель»? И мы с тобой рождены не для того, чтобы греться у очага и плодить младенцев в перерывах между завтраками и обедами.

— Ты нарочно говоришь таким тоном, — пытается уличить меня Леннарт.

Голос у него становится низким и глуховатым, точно ему приходится превозмогать боль, отдающую в горло. Попытавшись сглотнуть ее, он добавляет:

— Ты пытаешь всех опустить…

У меня прорывается смех, причины которого он понять не может — не настолько знаком с русским сленгом. И смотрит на меня с подозрением стареющей, но еще не смирившейся с этим женщины, которой мнится, будто юнцы смеются над ее морщинами.

— Ох, Леннарт! Никогда больше не произноси эту фразу, — умоляю я со стоном.

Его губы вдруг начинают подрагивать так обиженно, что у меня сжимается сердце:

— Ты хотел сказать, что я приземленно смотрю на вещи? Нет, Леннарт. Я пытаюсь взглянуть трезво. И это позволяет мне видеть, что некоторые вещи не сочетаются.

— Какие вещи? — уточняет он, и я понимаю, что под этим словом Леннарт подразумевает только материальные предметы.

— Семья и творчество.

Я ничего не поясняю, в этом нет нужды. Наверняка он и сам размышлял об этом, не мог не размышлять, пускаясь следом за музой. Конечно, не в первый раз, когда это случается внезапно, отдаваясь в душе восторгом и ужасом, как бывает и с первой близостью. Но когда уже отдаешь себе отчет в том, что делаешь и чем это грозит, мысли о приобретении и потерях неизбежны. И тогда делаешь выбор: идти тропой творчества или толкаться на обочине среди графоманов и любителей, пытающихся сесть на два стула и неизбежно оказывающихся между…

— Пойдем, Леннарт, — зову я.

Волшебство этого зала рассыпалось оттого, что мы заговорили о делах житейских. Один лишь призрак заурядного счастья замутил солнечный свет, рассеивающийся по тому пространству, где только что стальными струнами натягивались рифмованные строки. Я беру своего друга за руку и вывожу на вечернюю улицу, где еще чудится аромат моря, который я ищу во всем.

— Нас пригласили на ужин, — вдруг вспоминает Леннарт и смотрит на часы. — Уже пора.

— Кто? Местные поэты? Тогда есть там будет нечего, надо подкрепиться заранее.

Он не отзывается улыбкой.

— Вовсе нет. Мои родители. У них еще будет моя сестра с мужем и детьми.

У меня закрадываются недобрые подозрения:

— Леннарт, я надеюсь это не смотрины?

— О, нет! — отзывается он уж как-то очень поспешно.

— Ну, хорошо, — сдаюсь, даже не начав бой. — Я буду рада познакомиться с твоей родней.

В конце концов, сэкономить на ужине и попробовать настоящую шведскую кухню тоже неплохо. Мне уже чудится запах традиционной свинины с горохом, но я вспоминаю, что сегодня не тот день недели. Кажется, это блюдо здесь подают по четвергам… Все остальные дни — рыбные?