— Страсти на одну ночь. Надеюсь, у вас не так с этим шведом?

— Нет, — отзываюсь я. — У нас на четыре дня. Осталось три…

* * *

Публика в Швеции доброжелательна просто неправдоподобно. Когда взрослые мужики в зале отбивали себе ладони на нашем спектакле, я хоть с изумлением, но еще приняла это. Но Леннарт устроил мой творческий вечер, и такие же мужики с круглыми лицами и крепкими плечами еще до того, как я открыла рот, уже аплодировали мне так, будто к ним приехал сам Достоевский. Никто из сидящих в зале, конечно, до этого вечера даже имени моего не слышал, но их физиономии просто светились от радости. Мне даже подумалось, что стоит перебраться в эту страну насовсем, лишь бы столько энергии получать от своих еще только потенциальных читателей. Что сказал бы Леннарт, если б я объявила ему, что собираюсь поселиться в Стокгольме?

Он смотрит на меня так же восторженно, как и остальные, и аплодирует, вытянув и без того длинные руки. Ему предстоит переводить все, что я собираюсь сказать, для этого Леннарту необходимо думать созвучно со мной. И хотя не ради успеха этого вечера я легла с ним в постель, мне все же кажется, что теперь он понимает меня чуточку лучше. Что его перевод будет не дословным, а творческим — глубинным. Тогда эти люди, авансом подарившие мне столько любви, смогут поверить, что я того стою.

— Как ты будешь переводить отрывки, которые я зачитаю? — спрашиваю я шепотом.

Он напускает на себя серьезный вид:

— Я не буду их переводить. Пусть они слушают музыку твоих слов.

— Думаешь, она есть — музыка?

— Я же ее слышу, — удивляется Леннарт.

Его слова откликаются во мне приливом нежности, которой я не хочу. Как могу противлюсь всему теплому, что начинает ворочаться в душе, когда я смотрю на это светлое лицо, на котором теперь почти всегда улыбка. Будто я и впрямь излечила его от творческого кризиса, и Леннарт пребывает сейчас в блаженном состоянии новорожденного, открытого для жизни, которая видится сплошной цветочной поляной, над которой мотыльками порхают новые стихи.

Но подобное излечение с чьей-то помощью невозможно, ведь нам не пишется не потому, что кто-то любит или не любит нас… Люди, что находятся вокруг и даже на расстоянии дыханья, не так уж влияют на процесс творчества, как это кажется непосвященным. Все происходит внутри пишущего и неподвластно законам внешнего мира, хотя мы рассказываем о нем в своих книгах, пытаемся исследовать его, наблюдаем за ним. Но его влияние на творчество каждого из нас очень относительно. Иначе люди не смогли бы написать ни строчки в нищете, в тюрьме, в больнице…

А мы рисуем словами в любых условиях, нам даже не нужен вид из окна, потому что существует память, и она переполнена выпуклыми деталями, острыми запахами, разноцветными сокровищами нашего детства, из которого тот же Набоков качал и качал. И существует воображение, способное переместить нас в любую точку земного шара и познакомить с людьми, которых нет на самом деле…

Мы можем влюбляться в них, ненавидеть их, спорить с ними. А они в ответ способны править задуманный нами сюжет, и плевать им, какой синопсис уже одобрило издательство, потому что вдруг всплывает какая-то мелочь, которой не предусмотрел близорукий автор, и если тот выдуманный человек не поможет, пустив ход событий по другому, им проложенному руслу, то все пойдет наперекосяк, все окажется неправдой. Герои не планируют заранее, как им жить, не делают набросков… Они просто живут и позволяют нам наблюдать за собой.