Одиночество Новы - Джессика Соренсен (2015)

– Никогда не слышал, – признается он, поворачивая голову ко мне.

– Как это ты решился признаться? Ты же понимаешь, что теперь нашей дружбе конец?

– А мы друзья? – задумчиво спрашивает Куинтон.

– Не знаю, – честно отвечаю я, провожу руками по лицу, по шее и наконец останавливаюсь на груди. Считаю удары сердца каждый раз, когда они отдаются в ладони. Думаю о нашей с Лэндоном дружбе, о том, сколько мы знали друг о друге и сколько еще всего не знали. – Мы, кажется, почти не знакомы, но я хочу тебя узнать. – Сердце у меня колотится так, что я ни о чем другом не могу думать, а он молчит.

– Может, опять поиграем в двадцать вопросов?

– А когда мы играли?

– У меня в комнате… тогда… когда накурились.

– Но это же опасная игра? – Я барабаню пальцами по ребрам. – В тот раз же мы оба… оба расплакались.

Куинтон протягивает ко мне руку, кладет ее сверху на мою, и наши переплетенные пальцы оказываются у меня прямо над сердцем.

– А мы только легкое будем спрашивать. – Он гладит меня по руке. – Да это и не из-за вопросов вышло, правда же?

«Нет, это все твои глаза и эта чертова песня».

– Ладно, – тихо говорю я. – Тогда ты первый.

– Куда ты больше всего любишь ездить отдыхать? – спрашивает он в ту же секунду, как будто давно приготовил этот вопрос.

Это как раз нелегкая тема, но я отвечаю честно – нет сил врать или придумывать уклончивые ответы:

– Мы ездили кататься на машине. Каждое лето, когда отец был жив. Но самая лучшая поездка у нас получилась, когда мне было одиннадцать лет… перед самой его смертью… Он провез меня по всем карнавалам, какие только смог найти. Весело было. – Из горла у меня вырывается смех. – Я еще объелась сахарной ватой и блевала потом на карусели.

Куинтон выводит пальцем сердечко на тыльной стороне моей ладони.

– Нова… а как он… как он умер?

Я зеваю, то выныривая в реальность, то проваливаясь обратно.

– У него было больное сердце… Он сам про это не знал. Мы поехали в горы кататься на велосипедах, и он вдруг упал и не поднялся. Сначала я подумала, что он ушибся… а потом… У него были такие глаза… Он знал, что умирает, и ему было страшно. Я побежала за помощью, но когда вернулась, он уже умер. – Я начинаю глотать слезы, до сих пор я говорила об этом только с Лэндоном, с мамой и с психотерапевтом. Делаю глубокий вдох, горло обжигает горечью от пива. – Извини. Собирались просто поиграть в двадцать вопросов, а я тут о смерти.

Его рука, лежащая на моей груди, скользит выше, к шее. Он приподнимает мне пальцами подбородок и заставляет взглянуть ему в лицо сквозь темноту.

– Это я такой вопрос задал, а сам говорил, что будем только легкое спрашивать. Извини. Надо было помалкивать.

– Да ничего, – успокаиваю я его, но у меня такое чувство, что я бессовестно лгу.

– А у меня мама умерла, – едва слышно признается он. – Когда я родился.

– Как жалко… – Я вглядываюсь ему в лицо, но в такой темноте не разобрать, о чем он думает, а мне хочется понять, что у него в душе. Может, то же самое, что у меня сейчас на лице… на сердце?

– Не расстраивайся. – Куинтон все еще придерживает пальцами мой подбородок. – Я просто решил ответить на твой вопрос. Помнишь, ты раньше спрашивала, приходилось ли мне терять кого-то из близких.

Сердце колотится у меня в груди.

– Значит, тебя отец вырастил?

– Да, – отвечает он сдержанно. – Но, если честно, я, можно сказать, сам себя вырастил.

Мне хочется чем-нибудь утешить его, но я ничего не могу придумать и говорю первое, что приходит в голову:

– А если бы ты мог загадать одно желание, какое бы загадал?

Куинтон молчит, а когда заговаривает снова, голос у него уже повеселее:

– Это что, опять двадцать вопросов?

– Да. – Я поворачиваюсь на бок, и наши пальцы сплетаются. – Осталось восемнадцать.