При последних словах глаза Освальда загорелись. Это был странный, молниеносный луч, присутствия которого в этих холодных глазах даже нельзя было предположить. Он только на миг скользнул по девушке и тотчас же снова потух, и нельзя было сказать, что скрывалось в нем – во всяком случае, не нежное восхищение, читать которое Гедвига привыкла во взгляде Эдмунда.

– Почему же именно теперь нет? – удивленно спросила она. – Что вы хотите этим сказать?

– О, ничего, абсолютно ничего!.. Семейные обстоятельства, которые вам еще неизвестны, – поспешно ответил Освальд.

По-видимому, он досадовал на свою откровенность и, словно гневаясь на самого себя, сломал ветку, сорванную им с первого попавшегося кустика.

Гедвига молчала, но объяснение ее не удовлетворило. Она чувствовала, что внезапная страстность и горечь, с которыми у ее собеседника вырвались эти слова, имели другую причину. Может быть, они относились к ее вступлению в семью? Неужели и этот новый родственник с самого начала будет враждебно к ней относиться? И что должен был означать этот загадочный взгляд? Она все еще раздумывала над этим, между тем как Освальд отвернулся и смотрел в противоположную сторону.

Вдруг в вышине раздался отдаленный и неж-ный шум; он звучал как птичье щебетанье, будучи в то же время протяжным и однозвучным. Гедвига и Освальд одновременно подняли глаза; высоко над ними порхала ласточка; затем она опустилась ниже, почти пронеслась над их головами, чуть не задев их на лету, и вдруг снова поднялась в недосягаемую высь. За первой последовала вторая, третья, и вслед за тем из туманной дали вынырнула целая стая, все приближаясь и приближаясь к ним. Они носились во влажном воздухе, кружились над горами и лесом, разлетались в разные стороны, словно приветствуя свою родину. Это были первые гонцы весны! В пустынных небесах вдруг наступило оживление. Легкими взмахами крыльев стройные, изящные птицы рассекали воздух, с быстротой молнии носились во все стороны, наполняя окрестности своим безумолчным и нежным щебетанием.

Гедвига очнулась от задумчивости; внезапно все отошло на задний план. Широко раскрыв свои блестящие глаза, она с восхищением и восторженностью ребенка воскликнула:

– Ах, милые ласточки!

– Да, действительно, это ласточки! – подтвердил Освальд. – Вы можете пожелать себе счастья; посмотрите, как они радостно приветствуют вас.

Словно ледяным дыханием мороза повеяло от холодного тона этих слов на светлую радость девушки; повернувшись, она печальным взглядом смерила своего рассудительного собеседника и промолвила:

– Вы, видно, вообще не понимаете, как можно радоваться чему бы то ни было. Во всяком случае, вы в таком грехе неповинны, и бедным ласточкам, наверное, никогда не уделяли ни малейшего внимания.

– О, нет! Я всегда завидовал им в том, что они могут лететь вдаль, завидовал их свободе. Ведь в жизни нет ничего выше свободы.

– Ничего выше? – обиженно и недовольно спросила Гедвига.

– Нет, по крайней мере для меня! – решительно и холодно ответил на это Освальд.

– Похоже на то, что до сих пор вы изнывали в цепях, – с нескрываемой насмешкой промолвила Гедвига.

– Разве необходимо непременно томиться в темнице, чтобы стремиться к свободе? – тем же тоном спросил Освальд, только его насмешка перешла уже в сарказм. – Жизнь кует такие цепи, которые часто гнетут тяжелее, чем настоя-щие оковы узника.

– Тогда надо сбросить эти цепи.

– Совершенно верно, надо их сбросить. Только это гораздо легче сказать, чем сделать. Кто никогда не был лишен свободы, тот, конечно, не понимает, что другие борются за нее долгие годы, что они должны пожертвовать всем за то благо, которое остальным дается само собой. В конце концов это не важно, лишь бы завоевать это благо.

Освальд отвернулся и, казалось, внимательно наблюдал за полетом ласточек.