Тайна переписки - Валентин Маслюков (2011)

Захотелось увидеть Юру немедленно. С тревожно бьющимся сердцем перечитав письмо, она глянула на часы: не поздно ли звонить в контору? Время было приличное для звонка, но звонить не стала. Необходимость сказать Юре первое слово, заговорить пугала ее, но стыд определялся и более сложным чувством — ей пришло в голову, что в основе побуждения лежит, вероятно, нездоровая потребность, ничего не обещая и не давая взамен, упиваться чужой страстью. Неужели она хотела еще раз услышать стон, было ли это желание насладиться чужой болью? Нехорошая мысль эта остановила ее. Тотчас Люда подумала, что Юра, при той душевной чуткости, которую она в нем в свое время просмотрела, что-то угадает. Угадает то, чего нет, — она не могла разобраться, было ли это желание чужой боли или боль собственная.

С полчаса побродив по квартире, продвинулась она к решению, похоже, единственному: позвонить Юре и как-нибудь очень деликатно отказать ему во всякой надежде — обоюдное мучение пора было прекратить. И это самое честное, что можно сделать…

Но, видно, уже нельзя…

И все равно должна видеть его и слышать, потому что стыд, замутивший первое побуждение, был вызван, если разобраться, преувеличенным представлением о собственной значимости, о значимости каких-то смутных, едва поддающихся опознанию мотивов и переживаний.

Люда сняла трубку. Сердце стучало короткими болезненными ударами. Люда забыла, в чем состояло ее последнее решение, и просто набрала номер…

— Да, Юрий Петрович на месте, у него люди. Что передать? — буднично ответила секретарша.

— Я позвоню позже, — сказала Люда. Повесила трубку, как обожглась, вскрикнула: «Идиотка!» и треснула себя по лбу.

Некоторое время спустя заскрежетал замок.

Мать опустилась на маленькую скамеечку у входа и держала в руках туфлю — задумалась. Люда заговорила что-то про ужин и тем побудила ее продолжить начатое — с неловкостью полного человека она наклонилась не вперед, а несколько вбок, чтобы приняться за вторую туфлю.

Приступы внезапной задумчивости стали овладевать ею после смерти мужа. Прежнюю свою живость Зинаида Николаевна как будто берегла для работы, для дела; дело, устоявшаяся привычка, возвращало ей жизнь, тогда как жизнь сама по себе не представлялась делом необходимым.

— Мама, я грубила тебе, — сказала неожиданно Люда. Зинаида Николаевна странно глянула — с удивлением. Не последовало ни вопроса, ни замечания. — Вот, эти дни, — пояснила Люда, полагая, что мама, возможно, пытается припомнить, когда это было, чтобы дочь грубила. — Просто по-свински.

Однако и после этого мать промолчала.

— Тебе плохо, — снова заговорила Люда, — я это вижу…

Не зная, как продолжать, она зашла за скамеечку, на которой сидела мать, обняла со спины, осторожно отодвинув седую у корней прядь волос, коснулась губами виска.

— Если бы не бог, — глухо произнесла Зинаида Николаевна, — от всего, что происходит, я бы повесилась.

— Мама! — вздрогнула Люда… Крепко ее стиснула.

Зинаида Николаевна не шевельнулась, не оттолкнула дочь и не привлекла к себе. Полусогнувшись, Люда обнимала ее за полные плечи.

— Мама, а я? — проговорила она тихо.

— Если бы не бог и не ты, — поправилась Зинаида Николаевна.

— Один человек пишет мне письма, что любит, — сказала Люда, помолчав. Испытывала она потребность в доверительности или, быть может, запоздалой доверительностью пыталась искупить вину. — Такие удивительные письма…

— А ты?

— Я о нем думаю.

Зинаида Николаевна кивнула, признавая, что это состояние «думаю» ей понятно.

— Его зовут Трескин Юра. У него своя фирма и все такое. Не знаю… что ты скажешь.

Зинаида Николаевна помолчала.

— Не понимаю, что тебе сказать.

— Мама! — с укором воскликнула Люда.